И старые и малые ломали голову: что сей сон значит? И к чему, к каким неприятностям следует готовиться?
Дед было захлопотал:
— Не угодно ли рюмочку, ваше благородие? К вечеру холодает, погреться не грех. Дозвольте столик накрыть…
Квартальный, к великому всеобщему страху, от предложенного отказался, чего прежде с ним не случалось, из-под мохнатых бровей оглядел цепкими глазами мастерскую и осведомился:
— Чем торгуете, почтенные?
Вопрос этот был странен и даже нелеп, учитывая, что знал он деда и его лавку с давних пор и, слава богу, лучше других был осведомлен о том, что в ней продается.
Однако, коли начальство спрашивает, следует не мудрствовать, а отвечать, и дед с почтением поклонился:
— Известно чем, Иван Иванович, балалайками, гитарами, гармониками, а более промышляем ремонтом, починкой то есть.
— Я не о том, — насупился квартальный. — Что не самоварами торгуешь, сам знаю, не дурак, поди. А вот своим ли?
— То есть? — не понял дед.
— Не краденым ли? Нет ли в доме чужого?
Тут дед малость посветлел. Мало бы какая нужда может случиться у человека. И отчего ему нужна лишняя полтина. Ибо только так расценил дед теперь визит квартального. Спрашивать, не краденым ли торгуют возле Сухаревки, все одно, что интересоваться у рыбы, не в воде ли она плавает. Кому на Сухаревке не случается продавать краденое? И разве написано на балалайке, ворованная она или куплена в свое время на свои кровные?
У Гошки же при словах квартального все внутри оборвалось. Ему почудилось, что тот, неведомым образом узнав про Гварнери, сейчас направится прямехонько в чуланчик и извлечет узел с инструментом.
— Господь с тобой, Иван Иванович! — запел дед. — Сколько годов меня знаешь, нешто за мной когда какой грех замечался? Или… — дед сделал почтительную паузу, — когда от меня благодарностей в положенный срок не случалось? Молимся за твое здоровьице денно и нощно, и за супругу, и за детишек…
— Ты, Семен, мне глаза не замазывай сладкими словами, — прервал квартальный дедовы медоточивые речи. — Я тебя знаю, и ты меня тоже. Зря не приду. Показывают на тебя, доносят. Прежде не было. А сейчас есть.
— У какого злодея язык-то, чтоб ему отсохнуть, повернулся! — в голос вступилась тетка Пелагея, жена дяди Ивана.
Дед свирепо зыркнул, тетка захлебнулась, умолкла.
— Ваше благородие… — развел руками дед Семен. — Вот те истинный крест… Хоть весь дом обыщи… — Тут Гошкина душа стремглав ринулась в пятки. — Ничего чужого али краденого нетути.
— Я в твоем тряпье да щепках не буду рыться, много чести. А упреждаю — будь аккуратнее.
Повернулся и вон из мастерской. Дед за ним. Донеслись приглушенные голоса. Звякнул дверной колокольчик.
Вошел озабоченный дед.
— Что там, папаша? — спросил Гошкин отец.
— Чудно! — в раздумье произнес дед. — Спервоначалу решил: собирает ребятишкам на молочишко. Однако, похоже, в другом загвоздка. А в чем — не пойму.
Дядя Иван пустился в длинные рассуждения. Гошке они — мимо ушей. Сжался на своем месте. И крепли у него опасения и даже уверенность, что визит квартального необъяснимым, загадочным образом связан с Сережей и его инструментом.
День прошел уныло и тревожно. Всех испугал внезапный приход квартального. А Гошку еще больше насторожила дедова фраза, сказанная вполголоса отцу и дяде Ивану:
— Взять-то взял. Да, похоже, не все в его руках…
Ночь спали худо. Гошка слышал, как на печи ворочается и кряхтит дед, переговариваются шепотом отец с матерью и дядя Иван с теткой Пелагеей. Словно гроза нависла над домом, а какова тому причина, неведомо.
В пятницу, позавтракав кашей с постным маслом, принялись сумрачно за дела. Колом стоял в памяти квартальный.
После обеда припожаловал к Гошке его заказчик Матя.
Попался на глаза деду, тот обругал:
— Ты еще тут путаешься, пиявка. Шел бы, не до тебя нынче.
— Обижаешь, сударик. Грех человека, созданного по образу и подобию божьему, уподоблять червю, хотя и полезному в иной час. С бессмертной душой, к тому же…
— Это у тебя душа? Не примечал что-то. Похоже, вместо нее господь медную копейку вложил в твое бренное тело.
— Богохульствуете, Семен Яковлевич…
Но деду было и впрямь не до полунищего барышника. Ушел, оставив Матю в мастерской вдвоем с Гошкой.
И — чудны твои дела, господи! — Гошке показалось, что и Матя, подобно квартальному, шарит глазами по мастерской.
«Со страху мерещится», — решил Гошка.
— На-ко вот, — протянул Мате подлатанный инструмент.
Матя его придирчиво осмотрел, по-видимому, остался доволен. И вздохнул, как показалось Гошке, притворно.
— Только, сударик, расчет потом. Ноне обеднел совсем.
«Начинается! — с тоской подумал Гошка. — Ну, погоди, со мной этот номер не пройдет!»
— Вот что, Матя! — Гошка поднялся с табуретки. — Хоть и перебежал тебе дорогу, но задаром работать не буду. Пока не отдашь деньги, не приходи. И дедом не пугай, отколотит, так не убьет же. Понял?
— Горяч, сударик! Горяч! Все в руках божьих. Нынче одно, завтра совсем другое. Сказано же, пути господни неисповедимы.
— Тумана не напускай. И господь тебе в твоих делах не товарищ…
— Ну, ну, сударик… Кто кому товарищ, не нам, грешным и малым людишкам, судить…
А глаза, ох, нехорошие были глаза у Мати! Сдавалось Гошке, что глумится над ним Матя, словно сознает свою власть и превосходство. И все та же, однажды объявившаяся, виднелась в них болотная трясина, в которую не ступить — посмотреть, — по спине бегут мурашки.
Чувствовал Гошка, не в медяке дело, просто куражится над ним Матя. И как заяц с перепугу кидается на гончих, так Гошка, понимая, что не к добру его ссора с Матей и очень даже не нужна, продолжал:
— Я квартальному пожалуюсь! Он у нас вчера только был.
— Ой, испугал! — схватился дурашливо за голову Матя. — Пропал я тогда, совсем пропал!
— С дедом вино пил! — импровизировал Гошка.
— Вино пил? — без смеха и улыбки переспросил Матя.
— Да! Мадеру!
И опять Гошка понял, что не дело делает, не надо бы этого говорить. И почудилось вовсе несуразное, что не только между Сережей, его скрипкой и квартальным есть неведомая связь. Но что ко всему этому имеет какое-то отношение и Матя.
— Мадеру? — переспросил, прищурившись, Матя. — Чрезвычайно, сударик, любопытные вещи рассказываешь. И много выпили?
Трудно сказать, куда бы завел этот странный разговор, но в мастерскую вошел дядя Иван, и Матя разом переменился, обратясь в прежнего, всей Сухаревке знакомого мелкого жучка, для которого выгаданный пятиалтынный — большая удача, а полтинник — почитай, счастье.
— Мое нижайшее, Иван Семенович! Как здоровьице, как драгоценная супруга?
— Все суетишься, полупочтенный. Слава создателю, пребываем в трудах праведных и молитвах. Бога не гневим и на него не ропщем. На чужую копейку не заримся… — Это уже был камешек в Матин огород, и он, зная доподлинно характер Ивана Яковлева, почел за благо ретироваться.
— Будьте благополучны все. Помолюсь о вас, благодетелях.
За всю свою тринадцатилетнюю жизнь Гошка не испытывал такого нарастающего чувства опасности и страха перед ней. Всякое случалось. И жестокие драки, в которых и Гошка бил, и сам бывал бит, чуть не до полусмерти. Не благородное собрание Сухаревка! А тут будто и впрямь попал в трясину, засасывающую все глубже и глубже.
Сейчас самым горячим Гошкиным желанием было дождаться завтрашнего дня, а с ним Сережу и упросить его забрать Гварнери, из-за которой, как ему казалось, над домом сгущалась гроза.
Ждать Сережу до завтра не пришлось.