А ныне добром с людьми надо. Ты деньги отдай, — повторил старик.
— А где я возьму? — огрызнулся боярин. — В Приказной палате и денежки ломаной нету!..
— Из монастырской казны ссужу, — заикнулся старик.
— Взаймы для воров?! Пусть ведают дети собачьи, что надо с покорством идти, а не смутой! — стоял на своем воевода. — Вот князь Семен в город воротится…
— Уймись ты! Не время спесивиться ныне! — отчаянным шепотом прошипел митрополит. — Семен-то у вора! У в-о-р-а! — беззвучно еще раз сказал он.
Шепот его прозвучал, как гром… Воевода смотрел на него растерянно, не понимая страшного значения сказанных им слов…
— Как же так… для чего? — прошептал он беззвучно в лад старику. — Куды ж он?..
Темные пятна плыли перед глазами воеводы. Остановившимся взором глядя куда-то сквозь старца, заикаясь, он прохрипел:
— А войско?.. Где войско?..
Митрополит молча значительно посмотрел на него и развел руками, словно не в силах сказать всего, что стряслось…
— Что врешь?! Что ты врешь?! Как тому совершиться?! Не может! Четыре тысячи лучших стрельцов… пушки… ядер довольно… Не может! Не мо-жет!
Воевода, забывшись, схватил старика и тряс его так, что всегда дрожащая голова митрополита Иосифа безвольно замоталась туда и сюда…
— Не кричи! Не кричи ты! Отчаянность губит людей!
— Казнить его за измену, повесить! — в бессилии простонал воевода.
— Грешно, Иван, — остановил его старец. — Князь Семен в сей час, может, мученическую кончину примает, а ты — эко слово!..
— Нет, вре-ешь! Он кончины не примет! Он к дружку своему подался! — отчаянно прохрипел Прозоровский. — Собака изменная, падаль, вор, бражник бесстыдный! На дыбу его потяну! На стене городской на потеху всей черни повешу!
В окошко горенки, еще по старинке затянутое пузырем, со двора застучали, раздался шум, свист во дворе…
Митрополит и боярин вскочили с мест.
— Во имя отца, и сына, и духа святого! Уймитесь вы там, озорные! — воскликнул митрополит. — Я иду к вам! Идем со мной, сотник, — позвал он и, на ходу благословив боярина, вышел из горницы.
Погасив свечу и на цыпочках выбравшись в большую комнату с выбитыми стеклами, воевода смотрел на темную площадь, куда вышел старик.
— Слушьте меня, государевы ратные люди! — внятно сказал митрополит.
Толпа приутихла. Как вдруг, нарушая наступившую тишину, из соседней улицы донеслись пронзительный визг и топот коней. На бешеной скачке, роняя с пылающих факелов искры, как ветер, примчалась на площадь полсотня черкесов во главе с князем Михайлой. Они летели, будто на крыльях, в распахнутых черных бурках. У каждого при седле, под коленом, мушкет, с другой стороны лук и за спиною стрелы, у пояса гнутая сабля, в руках были плети…
— Секи их! Хлещи их! Топчи-и! — голосил воеводский брат, на всем скаку, впереди черкесов, врезавшись в толпы стрельцов.
Крики ужаса, стоны раздались из-под копыт лошадей…
Закрывая глаза от плетей руками, закинув на головы подолы кафтанов, люди разбегались по темной площади в разные стороны.
— Стрельцы! Не сдавайся! Стрельцы-ы! — призывал Чикмаз, стараясь сдержать убегающих.
Несколько человек сбились возле него с топорами, лопатами, копьями. Черкесскую лошадь кто-то достал копьем…
— Недобитый пес! Подходи, поломаю ноги! — задорно крикнул Никита Петух князю Михайле.
— Черкес-лар! Мушкет-лар-билян! — по-татарски выкрикнул князь Михайла.
Черные всадники мигом выхватили из-под колен мушкеты. Перед этим оружием было не удержать безоружных стрельцов. Толпа остановившихся смельчаков разбегалась по ночной площади. Им вслед раздались мушкетные выстрелы…
— В са-абли! — взвизгнул Михайла и, подняв свой клинок, помчался преследовать убегающую толпу.
Сунув на место мушкеты, выхватив сабли, черкесы пустились за ним…
Площадь вмиг опустела…
Митрополит, стоя на воеводском крыльце, ошалело глядел на эту мгновенную расправу…
Его колымага, громыхая, подъехала к крыльцу. Двое монахов, выскочив из черного ящика, подхватили митрополита под локти, посадили его, как дитя, в колымагу, и грохот колес ее быстро утих. Слышались только стоны помятых конями стрельцов, расползавшихся в улицы, да утихающий лай растревоженных городских собак…
Воевода без сил опустился в кресло. С Волги дуло прохладой. Через разбитые окна тянул сквознячок. Князь Иван снял с головы тафейку, провел по лысому темени потной ладонью и оперся локтями на стол…
Он глядел из окна на темную площадь. Появление Михайлы с черкесами казалось ему минутным мелькнувшим сном. Он смотрел в восхищенье на смелого брата, который так вовремя подоспел… В то же время какое-то тяжелое беспокойство охватило его…
И вот снова донесся из улицы бешеный топот копыт. Михайла с рейтарами, разогнав стрельцов, мчался с другой стороны на площадь. У самого дома он спрянул с коня и легко взбежал на крыльцо.
— Брат! Открой! Отвори! Все ли живы? — бодро выкрикнул он.
Он шумно ввалился в дом, возбужденный своей победой, с хрустом давил на полу сапогами битые стекла.
— Будь здрав, воевода! — басисто хвалился он. — Был мятеж, да и нету! Видал, со мной звери-черти какие! Весь город во страхе позаперся ныне!..
Но, вместо того чтобы братски обнять удалого брата за то, что он спас его от беды, воевода угрюмо и злобно одернул:
— Шумишь неладом! Ты, чаешь, добро совершил?! А слыхал про Семена?!
— Что Семен? — удивленный холодным приемом, спросил воеводский брат.
— А вот то! Не ко времени ты мне стрельцов возмущаешь! Дурацкое дело не хитро — палить из мушкетов… Иной раз подумать не грех!.. — раздраженно сказал воевода и сдавленным голосом через силу добавил: — Князь Семен у злодея в плену… Все стрельцы от него… сошли к вору…
По стрелецким приказам с утра объявили идти за деньгами. Воевода выплачивал стрелецкое жалованье из митрополичьей казны. Всем сполна уплатить не хватило денег.
Дьяк нарочно медлил в стрелецких полках, выдавая деньги, — не раздобудется ли воевода еще. А Прозоровский тем часом поспешно призвал к себе астраханских купцов.
Купцы сходились не торопясь, без охоты, кланялись без усердия, в четверть поклона.
Воевода просил взаймы у торговых людей. Они мялись, кряхтели, но кошелей не развязывали.
— Сам знаешь, боярин! Ведь Астрахань — город стрелецкий. На стрельцов у нас вся надежа, и в долг их товаром ссужаем. Как жалованье получат — заплатят. А мимо стрельцов да посадского люда откуда нам взять-то деньжишек!..
Воевода смотрел на них ненавидящим взглядом. Понял: до них дошел слух о беде. Испугались: вдруг Разин с ворами возьмет город, тогда не помилует их за помощь воеводе. Страшатся за деньги и за свои товары. Все-таки их уговаривал:
— Потрудитесь, торговые люди, сыщите деньжишек, и то вам у государя в службу зачтется, государь станет жаловать.
— До государева жалованья дай бог дожить, — сказал рыбник Сохатов. — Доживем ли — кто знает. А до воровского разорения дожили!
Прозоровский заметил, как при этих словах купцы воровато переглянулись между собою, но не отстал от них.
Не жалея дедовской чести, заговорил о том, что деньги тотчас отвратят стрельцов от измены, стрельцы станут сильно стоять на воров.
— Бог знает, воевода боярин Иван Семеныч, и те стрельцы, кои с князем Семеном пошли, побьют воров крепко. На тех стрельцов ведь мы денег и наших товаров не пожалели! — сказал все тот же Сохатов.
Снова купчишки переглянулись, и воевода понял, что им уже все известно, что случилось у Черного Яра. Они не верят больше ни воеводе, ни астраханским стрельцам.