Эк ведь парня молоденького замучил! Стрельцы взглянут — да плачут!.. И речь промеж них такова: «Знать, малый за правду стоял, коль его воевода с такой сатанинской злобой терзал. Кого воевода страшнее мучит, тот человек, знать, нам, черни, добра пожелал!» Ты корыстью да злобой народ подымаешь. Я об том тебе нынче сказать не страшусь: все одно не сносить головы…
Ничего не добившись от старика, Прозоровский велел его вывесть на площадь и отрубить ему голову.
Попу Василию воевода велел забить кляпом рот и посадить его в монастырскую башню в Троицком монастыре, у митрополита Иосифа…
Двое персидских купцов привели двоих ведомых городу нищих, один из них был Тимошка, по кличке Безногий. Персы их увидали, когда они подбирались к стенам, хоронясь в кустах. Вода из митрополичьих прудов в это время хлынула на солончак вокруг Белого города и отрезала нищим обратный путь. Спустившись тогда со стены, персы схватили их.
Угли были еще горячи под дыбой. Прозоровский не медлил. Огнем и щипцами заставил он нищих заговорить, и они признались, что были у Разина, он угощал их в своем шатре едой и питьем и потом отпустил домой, указав, чтобы ночью, в час приступа, они подожгли город.
— Знать, ночью приступа ждать? — спросил воевода.
— Не ведаю, в кую ночь. Того атаман не сказал, — ответил Безногий.
Прозоровский велел палачу забивать ему гвозди под ногти, но Безногий не выдал, когда будет приступ…
Замученных нищих тут же стащили на плаху и отсекли им головы…
Явно, что приступа ждать нужно было без промедления…
Приехал Михайла.
— Ну, Иван, ты как хошь, а я нехристям более верю, чем христианам. Был сейчас у татар в Ямгурчеевом городке. Велел Ямгурчею в стены идти со своими ногайцами… На стены будем ставить татар. Татары на Стеньку серчают. Он у них табуны и овец отбивал. Я сам с ними на стену встану…
— Ведь в город ногаям запрет входить на ночь, ты их оружных хочешь пустить. Измена пойдет!.. — возразил воевода.
Михайла тряхнул головой.
— От русских-то хуже измена!.. К шерти [18] татар приведи по вере — они уж своих богов никогда не обманут. А русский стрелец ко кресту приложился, присягу дал — да и тут же башку тебе прочь отсечет!..
— С митрополитом советовать надо, — сказал воевода.
Они собрались на митрополичьем дворе — воевода, Михайла, двое стрелецких голов, дьяки, стрелецкие сотники. Митрополит велел звать к себе также пятидесятников и десятников и лучших из старых служилых стрельцов.
Как раз зазвонили к вечерне. Митрополит служил ее сам. Час был ранний, но с моря надвинулись тучи. День помрачнел. Свечи едва рассеивали церковный мрак. Издали доносились раскаты грома. Голос митрополита дрожал и срывался. Молящиеся в церкви томились жарой и вздыхали…
Окончив вечерню, митрополит обратился к собравшимся с проповедью.
— Дерзайте, братие и чада! Ныне время приспело за бога и великого государя умерти. И кто бога и государя отступится, тот во ад поспешает, к диаволу и сатане. Кто же постраждет и ратную смерть от воров примет, тот в царствие божие внидет… — Митрополит прослезился. — Вы лучшие в городе люди, стойте за государя верой и правдою, и за то государева милость да будет с вами. Присягайте, братие, лобзая крест господа нашего Иисуса Христа.
Первым к кресту подошел боярин.
— Именем божьим обещаюсь стоять до смерти, — сказал он, — за государя, за правду божью!
За ним подходили головы, сотники, пятидесятники, десятники и стрельцы, повторяя его слова.
— За правду божью дай бог постоять до конца! — сказал, крестясь, старый стрелец с белыми как снег волосами и бородой, по прозванию Красуля [19] .
Окончив молитву, митрополит обратился к нему:
— Станешь ли крепко стоять, Иван?
— Да как же, владыко! Сколь мы годов во стрельцах?! Постоим уж до смерти за божью-то правду! — твердо сказал старик.
Все с облегчением вышли из душной церкви.
— Молодых стрельцов наставляй, Иван, к верности государю. Внушай, поучай, отклоняй от измены! — говорил митрополит на дорогу. — Тебя государь за то наградит.
— Да не сумнись, владыко! Вот нас тут полсотни старых стрельцов. Воевода нас знает, и мы его ведаем. Мы всю жизнь за бояр стояли! — успокаивал старый Красуля митрополита. — Мне скоро седьмой десяток полезет, владыко. Кому и наставить на правое дело стрельцов молодых.
Солнце скрылось за черную тучу, наплывшую с моря. Волга темнела зловещим, тяжелым свинцом. На небо медленно лезли огромные черные и лохматые звери. Где-то еще далеко над морем сверкали частые молнии, глухо рычал отдаленный гром, и казалось, что это рыкают небесные чудища, наползающие на город.
Воевода еще раз в сопровождении немцев объехал все крепостные стены. Сотники подбегали к нему доложить о работах, о крепостном снаряде. Со стен, где топили в котлах смолу, тяжело опускался на город дым, закрывая улицы будто туманом.
С ватагой черкесов примчался Михайла.
— Татары сбежали! — воскликнул он.
— Как?
— Камыш покидали в воду, сверху жердинок наклали. Кто лодками, кто по мосткам… и ушли.
— К вору?
— К Тереку в степи пошли кочевать. Мурза Мурзабек вместе с сыном хотел остаться. Его Ямгурчей избил плетью, связал, как вьюк, — на коня и повез… И улусные люди за ними…
— Не жалей, Михайла, — сказал боярин. — Лучше сейчас изменил Ямгурчей, убежал, чем в город вошел бы да тут учинил измену.
— Хотел я догнать их — да в сабли.
— И саблям иная работа найдется, — утешил боярин брата.
Уже совсем свечерело. В воздухе пахло влагой от надвигавшейся грозы.
Конный черкесский дозор сообщил, что не так далеко видали по берегу конное войско, а на реке — струги.
— Ну, ратную сбрую пора надевать, брат Михайла, — сказал Прозоровский.
Через час воевода с братом и старшим сыном, с дьяками, подьячими, с детьми боярскими и дворянами торжественно вышли из воеводского дома. Все были в кольчугах и колонтарях. Впереди слуги вели запасных коней под чепраками, направляясь в Белый город, к Вознесенским воротам, откуда ждали приступа казаков.
Боярская и дворянская челядь ехала, вооруженная пиками и пищалями.
Воевода велел бить в тулумбасы и в трубы трубить поход. Завыли сполохом церковные колокола.
Улицы наполнила толпа горожан.
— Братья и дети! Кто хочет, идите с нами стоять на воров! Бог наградит вас, и царь не забудет! — говорил горожанам боярин, проезжая по улицам. Но горожане жались к домам, пропуская походное шествие воевод и дворянства.
Воеводские слуги зажгли факелы. Скакали, роняя искры во мраке улиц.
У Вознесенских ворот воевода сошел с коня.
— Зажечь по стенам костры!
Башни выросли из черноты рыжими кирпичными пятнами. В небе не было видно ни единой звезды. Гроза подходила ближе. Частые молнии рвали на небосклоне тучи, и после них ночь еще больше сгущалась. От грома слегка подрагивала земля.
Воевода поднялся в башню, подошел к дозорному пушкарю, возле которого стоял Бутлер, глядевший в темную ночь через зрительную трубу.
— Что там видно, Давыд? — спросил Прозоровский и взял у голландца трубу.
— Что? — в свою очередь, спросил Бутлер.
— Огни… Там, должно, на стругах огни, что ли, на Волге, — задумчиво произнес боярин, стараясь увидеть больше, чем неверный, мерцающий свет красных искр.
Вдруг молния осветила всю степь, и державший у глаза трубу воевода вскрикнул:
— Идут!
Через трубу при внезапной вспышке ему показалось, что казаки возле самых стен.
— Камни! Смолу! — крикнул он.
— Пали фитиль! — перебив его, приказал пушкарям голландец.
Грянула пушка, выбросив сноп огня.