Толпа на площади взревела негодованьем:
– Бей боярских! Лупи-и-и!
Десятки камней полетели в холопов и залетели в распахнутые ворота. Стрелецкий сотник поспешно отпрыгнул прочь, но тяжелый булыжник ударил его по ноге, и он захромал.
– Колоти-и-и... – ревела за воротами толпа, и чей-то пронзительный свист покрывал все крики.
Давя друг друга, теснясь в воротах, хлеща перепуганных лошадей, сметенная челядь отступала в боярский двор под градом камней.
– Запирай! – заорал Еремка, приведенный в ужас натиском.
Боярские слуги, сотники, сам воевода – все дружно навалились на ворота, припирая их от противника.
С той стороны стучали лопатами, ломами, обушками. Через ворота летели камни.
– Их там, боярин, с полета человек! – захлебываясь, пробормотал Еремка.
– У страха глаза велики! Двух десятков бесчинцев там нету! – воскликнул в гневе боярин.
– Ты глянь-ко, боярин, гляди! – непочтительно потянул его за рукав дворецкий, найдя щель в заборе.
Воевода взглянул сквозь щель. Толпа перед домом выросла. Стрельцов была, может быть, целая сотня. На улице стало темнеть, и разглядеть толпу было уже невозможно.
– Иван Семеныч! Эй, слышь, подобру к нам пришел бы! – кричали из-за ворот.
– Гришка Чикмаз, убеглый к ворам, возвернулся в город, – шептал воеводе на ухо сотник. – Чикмаз смущает стрельцов, да с ним же Никитка Петух. Их обоих по глотке узнаешь...
Воевода призвал боярыню и детей, приказал им уйти в сад и спрятаться в баньке.
– Боярин! Иван Семеныч! А ты-то тут как же один? И тебе бы сокрыться! – закричала боярыня.
Воевода грозно взглянул на нее.
– Я с тятей останусь! – решительно вызвался Федор.
– Куды ты еще! – со злостью рыкнул боярин. – А их кто же будет блюсти? – строго спросил он, кивнув на жену, дочерей и на младшего сына. – Саблю возьми да блюди! – приказал он.
Поддавшись отцовской хитрости, тот покорился.
Боярин вооружил холопов копьями и оставил их во дворе под началом сотника. Второго стрелецкого сотника поманил за собою в дом.
Они влезли на пыльный, пропахнувший дымом чердак. Из слухового окна глядели на темные кучки стрельцов, черневшие на улице и на площади перед домом. Слушали возрастающий гул голосов.
– Целый год, воевода, стрелецкие деньги держишь. Отдай! – крикнул гулкий, задорящий голос из ближней кучки стрельцов.
– Вот Чикмаз кричит, – шепнул воеводе сотник.
Стрельцы с каждой минутой смелели. Толпа их росла и приближалась к дому.
«Рейтаров позвать бы!» – подумалось воеводе. Он верил больше рейтарам и иноземному офицерству.
– Ворье боярское, сволочь! Царские деньги давай! – кричали стрельцы.
Воевода знал, что тут дело не в самом жалованье. Он понимал, что разинские подсыльщики Никитка Петух и Чикмаз сбивают стрельцов к возмущению, пользуясь всем, что может служить для раздоров и мятежа. Голоса толпы становились мрачней и грозней:
– У них не возьмешь добром, силой надо!
– Продать воеводскую рухлядь – всем городом будем сыты! – кричали снизу.
Кто-то зажег на площади факел.
– Огоньку под крыльцо воеводе, робята! – выкрикнули в толпе.
На шум подходили люди из улиц. Толпа заполняла площадь. В разных местах еще разгорелись факелы, тут и там освещая толпу. Во мраке людей казалось больше, чем их могла вместить площадь. Прозоровский видел злые лица кричащих людей. Крики сливались в один сплошной рев. Послышались тонкие, визгливые женские голоса:
– Робят кормить нечем!
– Ишь, засел там, молчит, как в берлоге!
Растрепанная стрельчиха выскочила из толпы, схватила с земли булыжник, подбежав близко к дому, вдруг вся извернулась и бросила камень.
С дребезгом раскололось стекло. Гордость и красота воеводского дома – узорчатое цветное окно рассыпалось в мелкие, жалобно звенящие осколки.
У воеводы заняло дух от бессильного бешенства.
Он высунулся в окно, хотел крикнуть, но сотник его потащил назад.
– Боярин! Молчи, затаись! Ведь не люди – скоты. Разорвут на клоки! – шептал он.
Прозоровский его оттолкнул, но тут с площади долетел властный окрик:
– Стрельцы! Эй, стрельцы государевы! Бога бойтесь! Куда вы пришли! Чикмаз, вор, ты откуда?!
– Стрельцы! Разойдись по своим приказам! – грянул второй повелительный голос.
– Пятисотники Туров да Крицын, – шепнул сотник на ухо воеводе.
– Вас черт принес, головы, к нам на расправу! – откликнулся голос. – Робята, рубите голов!
– Берегись! – раздался чей-то крик.
– Эй, десятник! – звал кто-то.
– Секи их! Лопатой его по башке!
– Брось пистоль! Брось пистоль!
– Эй! Гасите огни!
Грянул выстрел.
Разглядеть ничего уже было нельзя. Можно было только угадывать, что творится.
– Вот так и другого!
– Повесят вас, дьяволы! – крикнул голос стрелецкого головы.
В сумерках там, где блеснул огонь выстрела, толпа сгустилась, послышался сабельный лязг. Тяжко дыша, воевода приник к слуховому окну, хотел разглядеть, что творится.
– А дай его мне! Ну-ка дай!..
– Отойди-и!..
Столкнулось железо с железом, раздался короткий выкрик, утонувший во многоголосой буре.
Воеводскую спину и плечи обдало жаром. Пот покатил по спине, по лицу, но боярин сдержал волненье, заметив, что сотник с ним рядом дрожит, как в трясухе...
Прозоровский при свете факелов узнал Чикмаза.
– А дай-ка сюды мне пистоль! – решительно прошептал он сотнику.
– Не надо, боярин, голубчик, не надо! Давай лучше так, сойдем на зады! – залепетал перепуганный сотник, стуча зубами.
– Дай пистоль, говорю! – зарычал воевода, уверенный в том, что, убей он Чикмаза, вся эта толпа шарахнется в темную ночь, побежит и рассеется.
Он повернулся к сотнику, но тот вдруг куда-то пропал.
– Стрелецкие деньги давай, воевода! – кричали снизу.
Боярин не выдержал бессильного бешенства. Высунувшись в слуховое окно с чердака, задыхаясь от злобы, он выкрикнул:
– Шишку с маком! Не дам ни деньги, воровской сброд! Не дам!
– Врешь, отдашь! – крикнул голос.
– Ан не дам! Ан не дам! – не помня себя, визгливо, как баба, кричал Прозоровский, до пояса вылезая из тесного чердачного окошка.
– Собака в конуре, робята! – выкрикнул кто-то снизу.
Он рассмешил толпу.
– Давно бы откликнулся, воевода! Ладом тебя звали сперва, – сказал Чикмаз. – Не дашь денег – дотла разорим.
– Раздайсь! Раздайсь! – послышались громкие выкрики, и словно какой-то смиряющий ветер пронесся по площади. Толпа приутихла. Умолкли удары в дверь. Карета с факелами, запряженная четверкой митрополичьих коней, остановилась невдалеке от воеводского дома.
Старик с седой трясущейся головой – митрополит Иосиф – вышел из колымаги.
– Чего вы, бесстыдники, ночью шумите! – как детям сказал он стрельцам, и на утихнувшей площади негромкий старческий голос его был явственно слышен.
– Воевода нас голодом держит, владыко!
– Год жалованье не хочет платить!
– Вели нам отдать стрелецкие деньги! – жалобно заговорили стрельцы, будто и не они лишь минуту назад рубили воеводскую дверь.
– Поговорю я боярину воеводе. Идите-ка все по домам. Ишь, как тати в ночи, сошлись! – пенял старик, проходя сквозь толпу. – Кто же ночью вам станет платить! И денег-то ночью не видно, а деньги счет любят!.. Идите покуда...
Толпа раздавалась, давая митрополиту дорогу к крыльцу. Стрельцы на его пути подставляли горстками руки и склонялись под благословение.
Торопясь опередить митрополита, воевода спустился вниз, натолкнулся на затаившегося сотника и послал его отпереть двери, а сам кликнул слугу зажечь свет в дальней горенке. Трясущийся старикашка благословил боярина.