Дождь перестал. Сквозь тонкую дымку пронизывающего до костей тумана пробивалось солнце; кавалеристы молча проехали через предместье к западному пригороду, оставив по правую руку дорогу на Кале, и выбрались на мощёное шоссе, где торчал придорожный столб со стрелкой, указывающей путь на Руан.
Теодор потрепал Трика по холке. «Ну, как ты, красавчик, провёл ночь у начальника почтовой станции? Вкусный был овёс?» Какая все-таки сила в лошади. Казалось, Трик уже забыл вчерашний перегон, долгий, утомительный перегон, который начался с утреннего подъёма в Пантемонской казарме позавчера в пять часов-правда, был короткий отдых в конюшне у отца в Новых Афинах, — потом целый день ожидания под дождём и ещё ночь с воскресенья на понедельник, проведённая на дорогах… Человек куда более слаб телом, он подвержен ревматизму. Чашка кофе и рюмка скверного коньяку, выпитые поутру, подействовали на Теодора взбадривающе, как удар хлыста, но удар короткий, тут же забывшийся.
По выезде из города, за крайними домишками, река разделилась на несколько рукавов, отрезанных друг от друга островками, поросшими тростником, и среди этого лабиринта ничего не стоило заплутаться. Вода, лениво разлившаяся озёрцами, с трудом пробивала себе путь сквозь каменистую почву, всю в меловых проплешинах, скупо покрытых травой. Пойма Терэны с разбросанными кое-где строениями уходила среди ещё обнажённых деревьев куда-то вдаль, вся изборождённая рвами и оросительными каналами. Добрую сотню лет назад здесь начались работы по осушке болот-где вырыли искусственные рвы, где вода сама ушла по природным каналам, и теперь сквозь пожухлую за зиму траву пробивались молодые нежно-зеленые мартовские побеги.
Селение Сен-Жюст внезапно возникло в излучине одного из каналов. Кавалеристы остановились, их тут же облепила, как мушиный рой, онемелая от восхищения, грязная и оборванная ребятня, а кабатчик вызвался проводить мушкетёров на луг, где пасся табун. Пришлось ехать шагом, так как добровольный проводник припадал на ногу. Повернули к северу, обогнув крутой холм. Тут характер пейзажа резко менялся. На макушке холма разместилось само селение; там стояла заброшенная церковка с подслеповатыми окошками, и вела туда отвратительная дорога.
Теодор с наслаждением взлетел бы на своём Трике на самую вершину, лишь бы избыть силу, лишь бы стряхнуть с себя щемящую тоску. Но-какое там! Кони паслись справа на лугу.
Мушкетёры ещё издали заметили табун.
Табунщики в свою очередь тоже заметили приближение мушкетёров, пришлось поэтому пустить коней рысью, бросив на полдороге хромого кабатчика из Сен-Жюста. Трое крестьян, охранявшие вверенное им поголовье-не менее сотни лошадей, — вдруг принялись сгонять животных, сбивать в кучу, поощряя отставших криком и плетью. Видно было, как они кружат верхами, в широкополых шляпах и заплатанных, выцветших лохмотьях. Табун отхлынул, поблёскивая тесно прижатыми друг к другу гладкими крупами, и внезапно вся эта серо-чёрная масса с вкраплёнными в неё рыжими пятнами дрогнула и обратилась в бегство, а над ней то и дело взлетали руки табунщиков, нанося удары плетью и подгоняя отстававшую лошадь. Все было ясно: табунщики смекнули, что означает появление отряда солдат, и, повинуясь первобытному инстинкту, бросились наутёк, гнали коней вовсю, словно можно было спастись от реквизиции.
Мушкетёры теперь на полном галопе неслись через луга, и лошадиные копыта с чмоканьем погружались в размокшую землю. Отряд мушкетёров, разделившись надвое, старался обойти табун с флангов. И с той и с другой стороны раздавались крики: брань табунщиков, угрозы мушкетёров. Один крестьянин, белокурый великан с висячими густыми усами, обвёл окруживших его преследователей затравленным взглядом больших голубых глаз и круто осадил свою тяжело дышавшую кобылу. Теодор первый схватил её за узду. Богатырь, весь пёстрый от разноцветных заплат и штопки, со страху покрылся испариной. Он махнул рукой товарищам, словно говоря: «Ничего не поделаешь, сдавайся, братцы!» И прокричал что-то вовсе уже непонятное. Что они говорят, эти люди? Издали было видно, как двое других нерешительно переглянулись, видимо поняв тщету дальнейшей борьбы.
Вырвавшиеся вперёд мушкетёры наставили на табунщиков пистолеты.
Теодор смотрел сейчас только на лошадей с залоснившейся от пота шерстью-в табуне были одногодки, непригодные для кавалерии, их придётся оставить владельцам. Были тут и жеребцы, явно предназначавшиеся для завода, хотя иные тяжеловесные походили на рабочих лошадей. Трепет этой укрощённой мощи, это колыхание грив… Теодор уже не смотрел, он рисовал.
Табунщики мало-помалу успокоились. Удето объявил им, что за поголовье будет уплачено. Впрочем, им-то от этого какой прок? Лошади не ихние, они сами люди подневольные-пасут чужой табун, принадлежащий здешнему главному воротиле, настоящему мироеду, полукрестьянину-полупомещику, его прибытия приходилось ждать здесь, на лугу; дождик снова началсятот тончайший дождик, что налетает порывами и засыпает человека мелкими, точно зёрна мака, каплями. А когда кажется, что он вот-вот перестанет, он припускает с новой силой. Боже правый, неужели им мокнуть под дождём, ради того чтобы вступить в торг с каким-то пикардийским барышником! Барышник держался с господами офицерами раболепно и в то же время дерзко. Носил он куртку с отложным воротником и высокие сапоги и говорил почти что по-французски, а если и сбивался временами на местное наречие, то тут же спохватывался, но во всех случаях лошадь он называл не иначе как «сивка». Само собой разумеется, он охотно продаст своих «сивок» солдатам его величества, слава богу, он честный роялист. Поначалу он, признаться, испугался: всякие ведь ходят слухи, а вдруг это пожаловали мятежники… Будто мало этот проклятый корсиканец перебрал у нас «сивок», загнал их в Россию, и они все там передохли, хорошо это, ну скажите сами! Но вам-то зачем всех забирать? Возьмите у каждого по малости. Рассекая хлыстом воздух, он твердил: «Моё дело-сивками торговать. Я их люблю, своих сивок-то…» После чего велел отогнать в сторону тех животных, каких, видимо, решил не продавать-явно самых лучших коней, — а нам намеревался всучить старых одров. Пришлось покричать, позвякать золотом, пригрозить. А почему не эту или вот, скажем, не этого? Спор затягивался, и конца ему не было видно. Ну ладно, а почему вы не желаете продать нам вороного? Добрый конь…
— Господин капитан, — ответил барышник с запинкой, не зная, как величать Удето, — вороной мне и самому нужен-для завода.
Разве вам такая сивка сгодится? Она с норовом… на ней никто из ваших не усидит… она под верхом не ходит.
— Ах вот как! — заорал Удето. — Сейчас увидите!
Повернувшись в седле, он обвёл глазами своих подчинённых.
И тут вдруг заметил Жерико:
— Слушайте, мушкетёр! Покажите-ка этому барышнику, ходит вороной под верхом или нет.
И указал пальцем на коня. Теодор соскочил с Трика и подошёл к вороному. Тот заржал и поднялся на дыбы. Барышник захихикал, похлопал хлыстом по своим сапожищам.
— Подожди малость!
Два его табунщика с трудом взнуздали коня.
Но Жерико, сбросив наземь свой плащ, уже схватился за гриву жеребца и вскочил ему на спину. Махнул рукой табунщикамотпускайте, мол. Жеребец рванулся, сделал скачок, понёсся галопом. Незаметным движением туловища всадник удержался на коне. Он схватил поводья и, высоко подняв кисти рук, пытался перевести лошадь на шаг. Табун расступился перед ними, вороной старался стряхнуть с себя всадника, но тот вдруг прилёг к его холке, до боли сжав бока своими крепкими ногами. Конь круто повернулся, снова встал на дыбы, опустился на все четыре ноги.
И вдруг понёсся точно стрела: видно было, как далеко, на том конце залитого дождевой водой луга, он кружит на месте, пытаясь скинуть седока. Потом так же вдруг повернул обратно.
Теодор ехал теперь, слегка откинув корпус назад, широко улыбаясь. Он управлял вороным только с помощью шенкелей, молодецки кинув на шею коня поводья, опустив руки. Конь шагал, низко нагнув голову, и на лбу его ясно виднелась белая звёздочка. А на повороте все заметили, что, кроме белой звёздочки, у коня ещё и белый чулок на правой задней ноге.
Таких лошадей в Испании зовут «белоножками», и один из мушкетёров, побывавший в сражениях на Пиренейском полуострове, заявил во всеуслышание, что с «белоножками» надо держать ухо востро. Удето не сумел скрыть своего недовольства.
Он крикнул Теодору:
— Взять поводья, черт вас подери! Что это ещё за цирк? Мы не у Франкони! — Потом обернулся к барышнику:-Ну-с, убедились?
— Ладно, — сдался тот, — у него-то хорошо получилось! Но только я вас предупреждаю: сивка с норовом, вы ещё с нею наплачетесь!
В конце концов удалось выторговать шестьдесят девять лошадей. «Главное, чтобы сивки Наполеону не достались! Как мне сказали, что солдаты приехали, я было подумал…» Лошадей повели колонной. Так их и доставили п Бовэ.
Город за премя их отсутствия неузнаваемо переменился. И не только потому, что низко нависшее небо вдруг поголубело, поднялось, раздвинулось, залилось светом. К Бовэ подошла королевская гвардия, подтянулись роты, проведшие ночь в Ноайле, где ночевали принцы, и присоединились к тем частям, что вошли в город накануне. На улицах кишели люди, кони, повозки.
Артиллеристы господина де Мортемар выставили свои пушки перед сооором св. Петра, главная площадь превратилась в неописуемо шумную ярмарку. Все утро прошло в яростной делёжке коней между королевским конвоем, лёгкой кавалерией, гренадерами, кирасирами и мушкетёрами. Офицеры бегали по лавкам, скупая любую обувь, лишь бы сменить свои проклятые и уже негодные к носке сапоги. Но ничего подходящего не обнаружили.
Шли споры даже из-за пары войлочных туфель.
Среди этого неслыханного хаоса, возраставшего по мере того, как съезжались повозки всех видов и назначений-тележки, кареты под парусиновым верхом, старые почтовые дилижансы, десятки раз бывшие в починке, разболтанные берлины, растерзанные рыдваны и кабриолеты-страшная кунсткамера захолустья, — между рядами шарахавшихся в сторону лошадей, за которыми вдогонку бросались офицеры-ремонтёры, вопя, что лошади-черт бы вас всех побрал! — предназначаются для их людей, что не одному только королевскому конвою они нужны, все мы, слава богу, здесь равны, гренадеры, как и все прочие, тоже имеют право ездить на лошадях… вдруг среди этого хаоса Теодор заметил Марк-Антуана.
Д'0биньи тоже вмешался в свалку, лицо его под меховой шапкой, все в россыпи веснушек, приняло зверское выражение, в вытянутой руке он держал седло и выкрикивал такие ругательства, что уши вяли. Теодор даже усмехнулся про себя, вспомнив Марк-Антуана на приёме в особняке постройки Вобана, принадлежавшем его отцу, или у Фраскати, где Марк-Антуан любезничал напропалую. Он окликнул своего друга. Тот взглянул на Жерико неузнающим взглядом, потом вдруг узнал и сказал только:
«Тебе-то хорошо, твой Трик с тобой!» Дело в том, что его великолепная лошадь, бравшая любое препятствие, на которой он без передышки, шутя, скакал от заставы Мартир до самого Версаля, а Теодор на своём Трике безнадёжно пытался его догнать… так нот, его конь… пришлось Марк-Антуану бросить своего коня на дороге где-то между Бомоном и Ноайлем! Да если бы просто бросить! На глазах гренадера блестели крупные слезы, совсем как v обиженною ребёнка, и он, стараясь их удержать, громко шмыгал носом. В первую минуту Теодору захотелось поддразнить друга, но, когда он услышал слова Марк-Антуана, желание это тут же прошло.
— Тебе-то никогда не приходилось приканчивать коня, своего коня, ЕЮЙМИ, собственного своего коня!
Какой у него был чудесный конь-чистокровный английский скакун. На дороге он поскользнулся в грязи, упал и сломал ногу… Бедняга! Пришлось его прикончить, понимаешь, прикончить! Легко сказать: прикончить! Но когда ты должен взять пистолет и подойти с пистолетом в руке к лошади, которая глядит на тебя с таким доверием…
— Послушай-ка, — сказал Теодор, которого вдруг осенило, — у меня есть для тебя лошадь, правда норовистая, зато великолепная! Никто её брать не хочет, боятся: говорят, что она «белоножка»…
Теодор сразу решил, что вороной жеребец, которого он так искусно укротил на лугу под Сен-Жюст-ле-Марэ, чудесно подойдёт его другу. Во-первых, Марк. как и он, тоже любитель объезжать лошадей. И кроме того, нет ни малейшего сходства между этим вороным и той лошадью, которую пришлось собственноручно прикончить Марку. Хорошо уже потому, что не будет лишних воспоминаний, легче все забудется. Договорились!
Они отыскали вороного жеребца с белой отметиной на лбу и белым чулком на правой задней ноге, и Удето без споров распорядился отдать коня гренадеру, хотя его уже забрали для мушкетёров Лагранжа. Тем более что Леон де Рошешуар, когда ему предложили жеребца, поспешил сделать из пальцев рожки:
белоногий? Да подите вы с ним! Суеверный страх перед белоногими лошадьми существовал на всем пространстве от Испании до Португалии. Марк-Антуан был в восторге. Он улыбался, забыв свою недавнюю печаль. Коня оседлали, взнуздали, и новый его владелец прогарцевал среди испуганно расступившихся зевак, как две капли воды похожий на своё изображение 1812 года. Теодор глядел ему вслед с нежным чувством, даже, пожалуй, с любовью.
Вот это настоящий наездник!
* * *
В то самое время, когда Теодор на площади Ратуши города Бовэ глядит на Марк-Антуана, под которым пляшет и встаёт на дыбы вороной жеребец, мыслями он невольно переносится в комнатушку позади лавчонки на бульваре Монмартр, куда по его просьбе приходил юный виконт д'0биньи позировать для фигуры «Офицера конных егерей» осенью 1812 года, поскольку Робер Дьёдонне, чей портрет, в сущности, и писал Жерико, после отпуска отбыл с императорским конвоем в Великую армию, находившуюся в России… И в этот полдень 21 марта 1815 года в Париже Робер, с которого он писал голову егеря, ныне поручик 1-го егерского полка, уже не на сером в яблоках, а на гнедом коне стоит вместе со своим эскадроном в центре залитой солнцем площади перед Лувром, где император делает смотр войскам.
Полку, который с этой самой минуты перестал быть полком королевских егерей…
Солнце, солнце висит над столицей, самое ещё влажное после стольких дней непогоды, ещё не просохшее после последнего ливня, прошедшего до зари. Красные и зеленые егеря на приплясывающих лошадях под чёрными и белыми сёдлами поверх алых чепраков стоят лицом к арке на площади Карусель и к Тюильри. Толпа парижан заполнила дальний край площади, где расположился полк Лабедуайера, прибывший в Париж форсированным маршем. Из всех окон выглядывают любопытные. Поручик Робер Дьёдонне смотрит вслед удаляющемуся императору, бронзово загоревшему под жарким солнцем острова Эльбы: император на своём белом коне кажется почему-то меньше ростом, возможно потому, что он располнел… И трехцветный флаг плещется над Павильоном Часов. Как и накануне, оркестр играет «Где можно слаще отдохнуть, чем дома, средь родной семьи…», и разорванные облака проплывают над Лувром, похожие в своём поспешном бегстве на прощальный взмах руки. Полковник, только что отсалютовавший императору, поворачивает своего гнедого и даёт команду начать движение. Полковник-человек новый, поскольку прежний сегодня утром подал в отставку, а за минуту до смотра император сместил с поста майора Ленурри, которому прежний полковник передал командование, и заменил его адъютантом Эксельманса. Барон Симоно не особенно-то уверен в этих четырех эскадронах, с которыми он встретился только сейчас впервые.
— Колонна, вперёд марш! — командует он и замечает, что взводные жолнеры, очевидно растерявшись в торжественной обстановке смотра, так не похожего на обычные смотры, не держат строя, как положено по уставу, в затылок передним. — Построить колонну, вперёд, рысью марш!..
Надо признаться, что и сам он давненько не давал такой команды, потому что у него не было своего полка, а будучи адъютантом Эксельманса, он разделял его судьбу. Удивительно все-таки. Вот он теперь командир 1-го егерского полка и назначен на эту должность 21 марта-как раз в этот день, ровно семнадцать лет назад, в 1798 году, он поступил в этот полк в качестве рядового егеря… «Третий эскадрон…» Солнце подсушивает ещё влажные с ночи мундиры; ярко блестят сабли и металлические наборы на лошадиных сбруях. Но какая жалость-нет ни времени, ни возможности заглянуть в парк и полюбоваться знаменитым каштаном, который, как говорят, зацвёл в честь Римского короля! Новоиспечённый полковник чувствует приятное щекотание в ноздрях и на н„бе при мысли о своём предшественнике, об этом шуте, этом убогом Сен-Шамане.