На раскинувшихся по бугру вербах и ивах уже потрескались почки, и из них выползли кончики мягких серых пушков.
Навстречу Михайле, нырками, по-воробьиному, припадая к земле, промчалась стая зябликов, на лету стрекоча свою весёлую весеннюю песню.
Шла весна.
Глава десятая
ОПАСНОСТЬ
В этом году Василий Дорофеевич принанял сенокосное угодье, которое находилось много ниже Курострова, уже у Большой Двины.
Когда подоспела сенокосная пора, вниз по Двине отправились всем семейством: Василий Дорофеевич, Ирина Семёновна и Михайло.
С того времени, когда произошло столкновение между мачехой и пасынком, немало воды утекло. Прошли два года, шел 1730 год. Михайло учился по своим книгам. Они лежали у него открыто, и Ирина Семёновна лишь презрительно кривила губы, когда видела книги у пасынка на столе. Она их не трогала. Через гордость свою мачехе действительно переступить было трудно. Однако она смогла переступить через другое…
Ирина Семёновна полоскала бельё, с размаху ударяя о воду мокрым тяжёлым полотном. Прополоскав, она складывала отжатое бельё горкой на подложенные чистые камни. Повернувшись к реке и опустив в воду рубаху, она не увидела, что стоявшая от неё направо горка схилилась, поехала набок и опрокинулась в воду. Когда платки и полотенца уже плыли по реке, только тогда Ирина Семёновна заметила беду.
Пока она отвязывала стоявшую невдалеке лодку и вставляла в уключины вёсла, бельё уже уплыло далеко.
Собрав разбежавшееся по реке бельё, Ирина Семеновна подогнала лодку к берегу и, сильно ударив в последний раз веслами, направила её прямо к глубоко вросшему в песок якорю.
Когда лодка со всего хода ударилась носом о якорное копьё, что-то вдруг хрустнуло. Выйдя быстро на берег, Ирина Семёновна увидела, что верхняя доска, которая полукружьем была заведена под носовую скрепу, отскочила в сторону. В носу зияла дыра.
Ирина Семёновна сильно прижала отошедшую доску, подала её обратно под скобу, вдела на гвозди, с которых доска соскочила, так как отверстия в дереве раздались, проржавев от старых гвоздей. Доска опять держалась, и ничего снаружи видно не было.
«Опасное дело, опасное», — подумала мачеха. Она сообразила, что, если кто-либо, не зная, пойдёт далеко на лодке, а тут вдруг волна поднимется и начнёт сильно трепать и швырять лодку, доска может отскочить. Вода так и хлынет.
Кончив полоскать бельё, Ирина Семёновна тугими жгутами сложила его в таз, поставила таз на плечо и пошла к разбитому невдалеке за песчаным холмом их стану.
«Хорошо, что заметила, — думала мачеха. — Наши-то собирались как будто сегодня ночью на рыбную ловлю. Хорошо, что заметила».
Избоченившись, она ловко и быстро шла по поднимавшейся на пригорок тропинке. Вот уже и стан их виден. Около шалаша пасутся стреноженные лошади. Вон Василий Дорофеевич хлопочет у телеги с высоко поднятыми оглоблями.
Ирина Семёновна села перевести дух, немного занявшийся от быстрой ходьбы.
Передохнув, мачеха снова поставила таз на плечо и пошла. Вдруг она резко остановилась, пораженная пришедшей ей в голову мыслью.
«Михайло-то вовсе один ведь собирался идти на ловлю, Василий занят, — быстро мелькнуло в голове у мачехи. — Один, один, — билась эта мысль у неё в мозгу, — один… Это так…»
На лице Ирины Семёновны изобразилось волнение. К щекам её приливала кровь, и они горели. Вдруг губы мачехи сильно сжались. Она решилась. Ирина Семёновна повернулась и пошла в другую сторону, туда, где виднелся стан их соседей по сенокосу.
Увидев Ирину с тазом на плече, Алёна, её подруга и землячка, удивилась:
— Ты что?
— А так. Ничего. В гости пришла, — она усмехнулась и добавила: — Душу свою испытать. Крепка ли.
— Ох, Ирина, и непонятная же ты!..
— Часом случается — сама себя не понимаю.
Будто вспомнив своё дело, она спросила:
— Да, вот что: нет ли вестей каких из Матигор, от наших?
— Это что ж — сюда, в стан, вести нам слать будут?
— Ах да, да. Я и забыла… В стан… Ну конечно, стан…
— Ты сядь, Ирина. И таз свой сними да поставь на землю.
— Какой такой таз?
— А вот тот, что у тебя на плече…
Ирина Семёновна удивленно посмотрела на таз:
— А… таз… Да, да… Я и забыла…
Вдруг она вскинулась. Резко сбросив таз на землю, она почти закричала:
— Я могла не видеть! Ничего не заметить! Всё бы само собой случилось. А потом, не обязательно же волна по реке пойдёт.
Ирина говорила что-то совсем для Алёны непонятное. «Порченая», — мелькнуло в голове у той. Так Ирину нередко называли за глаза ещё в детстве, удивляясь странности и дикости её нрава.
Ирина Семёновна села. Стали беседовать. Но разговор не клеился. Необычная гостья то замолкала, хмурилась, то вдруг задавала вопрос, а ответа не слушала. И как-то странно она смотрела на склонявшееся к горизонту большое солнце.
— Ночь… Скоро ночь… — некстати сказала Ирина Семёновна.
Алёна все больше и больше удивлялась:
— Не пойму я тебя, мать. Беда, что ль, какая стряслась?
— А ты не во всякую душу старайся заглянуть. Смотри, ненароком испужаешься.
Алёна вздохнула и больше уже ничего не старалась выведать у Ирины.
Когда Михайло к ночи уходил один на рыбную ловлю, мачеха ещё не вернулась в стан.
Глава одиннадцатая
МАЧЕХА СПАСЛА СЕБЯ ОТ ГРЕХА
Когда Ирина Семёновна возвратилась, Василий Дорофеевич встретил её недовольный:
— Где же ты была?
— Дела обдумывала: как жить с тобой будем да поживать, да добра наживать. На то время нужно.
— Добро-то я наживаю.
— Оно мне и досадно.
— И придумала что?
Ирина Семёновна бросила на мужа тёмный, сумрачный взгляд:
— Придумала.
Круто повернувшись к Василию Дорофеевичу, она пошла к телегам. Отойдя, она бросила через плечо:
— У Алёны была. Заговорилась. Ну, вот и задержалась. С детства ведь подруги мы. Есть что вспомнить.
Ночь Ирина Семёновна спала плохо. И, как только развиднелось, она поднялась и пошла к реке.
За частым тальником, густо обсевшим речной берег, Двины видно не было. Быстро пройдя по вившейся среди кустов тропке, Ирина Семёновна вышла к тому месту, где берег обрывом падает к намытой рекой песчаной полосе. Она раздвинула в стороны сизые хлысты тальника. По серой ещё воде Двину била частая подветренная волна.
— Ты что, мать, рано поднялась? — встретил жену только что проснувшийся Василий Дорофеевич. — Что на реку ни свет ни заря ходила?
— А искупаться — по прохладце.
— Будто ране поутру купаться не ходила.
— А вот теперь взяла да и пошла.
Ирина Семёновна вздела на перекладину чайник и медяник с кашей, запалила хворост и села у костра, неподвижно глядя на побежавшее густыми жёлтыми языками пламя.
— Вроде забота у тебя на сердце, Ирина. О чём думаешь?
— О чём? Да вот о том, как это человеку на этом грешном свете да без греха прожить. И стоит ли?
— Вдруг да без греха не до всего дойдёшь? Так?
— Может, и так.
— А тебе всё на высоту хочется?
— Плохо ли?
— Ну, станется, и придумываешь себе грех, который полегче?
— Не так уж чтобы…
— Малых грехов, от которых большая польза, не так уж много…
— И то…
Чайник зафыркал, поднял крышку, из носика в огонь побежала тоненькая водяная струйка. Через некоторое время поспела и каша.
— Без Михайлы, что ли, завтракать будем? — спросил Василий Дорофеевич.
— Без Михайлы? Как хочешь…
Уже и поели и попили, а Михайлы всё не было.
— Припозднился где, — не без думы заметил Василий Дорофеевич. — Припозднился. Да.
— И раньше случалось.
— Пойти к реке поглядеть, — накинув на плечи армяк, Василий Дорофеевич пошёл к Двине.
Волна сильно брала в глубину, закипала лохматым пенным гребнем.