— А-а-а! Кощунствуешь? Нет правды в древлем благочестии?
Дед высоко занёс посох и изо всей силы опустил его на Михайлу. Но Шубный успел схватить старика за руку, удар не пришёлся в голову, и палка, лишь скользнув по руке, с силой ударилась о землю и отлетела в сторону. Михайло стоял бледный, но спокойный, не двинувшись с места.
Рубаха Шубного распахнулась, и из-под неё выбился нательный крест.
Сумасшедшими глазами дед смотрел на серебряный крест — четвероконечный, никонианский!
— Крыж! Крыж! Латынский!
Ведь святой крест только об осьми концах! А это — крыж! Так называют крест поляки — католики! Этот четвероконечный крест чтут и никониане, ругающиеся над истинной верой!
— Никонианы! На лбу клейма! Огненные! Вот! Вот! Горят!
Дед отклонился назад, на лице его изобразился ужас, он весь трясся.
— Меченые! Меченые!
Несколько мгновений все трое стояли неподвижно. Наконец дед рванулся вперёд к Шубному, чтобы сорвать с его груди четвероконечный латынский крест, сорвать и истоптать ногами, вколотить в дорожную пыль! Но нога его попала в глубокую колею, он покачнулся, не устоял и со всего размаха упал на землю. Михайло бросился поднимать деда, но тот лежал, не двигаясь с места, закрыв голову руками.
Шубный тихо тронул Михайлу за плечо:
— Пойдём…
Как Михайло ушёл в раскол?
И на Курострове и в Холмогорах было много старообрядцев — и явных и тайных. В 1664 году, направляясь в далёкую ссылку, более трёх месяцев прожил в Холмогорах сам глава раскола неистовый протопоп Аввакум.
По всему Северу шла яростная пря [15] о старой и новой вере.
…В зимний день Михайло возвращался из Холмогор. По верхней куростровской дороге он подъезжал к своей деревне. В Екатерининской церкви только что отошла обедня, и под колокольный звон прихожане выходили за церковную ограду.
Лошадь бежала бойкой рысью. Крепко упёршись ногами в устланное соломой дно саней, Михайло во весь рост стоял в розвальнях. Собравшуюся у ворот толпу он увидел издали.
Толпа обступила что-то возбуждённо говорившего старика. Михайло узнал деда Егора. Тот «обличал»… «Никониане» улыбались, начинал раздаваться смех, деда стали теснить к ограде, понемногу поталкивать. Но смеялись далеко не все. У некоторых загорался злой огонь в глазах. Вот уж к деду потянулись руки.
Когда Михайло подъехал вплотную, дед уже стоял прижатый к ограде. Высоко подняв руки для защиты, он продолжал выкрикивать обличения. Михайло подоспел вовремя.
Он ударил кнутом лошадь, и она пошла грудью на людей. Толпа раздалась. Соскочив с саней, в большом овчинном тулупе, не выпустив из рук кнута, он прошёл через толпу. Когда Михайло, посадив в сани старика, тронул лошадь, никто ещё не успел опомниться. Михайле было в то время около четырнадцати лет, но у него были уже широкие плечи и не по годам он выдался ростом. И все хорошо знали нешуточный прав молодого Ломоносова.
Михайло отвёз старика домой и в следующие дни несколько раз к нему заходил.
Дед был старообрядцем-беспоповцем. Беспоповцы не признавали не только попов, но и вообще церкви.
Старик хорошо помнил самого Аввакума. Многие годы просидев в срубе, в пустозерской земляной тюрьме, протопоп 14 апреля 1682 года был вместе с попом Лазарем, иноком Епифанием и дьяконом Фёдором сожжён «за великие на царский дом хулы».
Рассказывая как-то Михайле об Аввакуме, о том, как люто боролся он против патриарха Никона, который ввёл в богослужение неслыханные новшества — отрёкся от двуперстного крестного знамения, заставил креститься тремя перстами и молиться по кощунственно исправленным книгам, — старик обмолвился теми словами, которые произвели глубокое действие на молодого Ломоносова:
«Не думай, Михайло, будто только тем и живо проповеданное Аввакумом истинное благочестие, что супротив отступника Никона он поднялся. Нет.
Супротив тех, кто неправо над народом властвует, Аввакумова проповедь воздвигнута. Походил я по Руси. Случилось мне. Народу-то не везде легко-весело. А проще сказать: тяжко. Так-то».
Задумчивый шёл Михайло в тот день домой. «А может, и в самом деле, — думал он, — в старой вере та правда, которая и для народа и для каждого человека всё решит?»
И Михайло Ломоносов стал ходить к раскольникам в их часовню, слушать надрывные и страстные раскольничьи беседы.
Темны были эти беседы… И того, что хотел узнать Михайло, испытующий правду старой веры, он так и не узнал.
«Да теми ли руками беду народную разводить? — думалось ему. — Старая ли вера своей правдой всю неправду на земле истребит?»
Он ещё усерднее стал читать книги, которые с трепетом раскрывали искавшие истины неистовые Аввакумовы ученики.
И одну за одной, ничего не решив, закрывал Ломоносов тяжёлые крышки этих больших книг.
В ту пору всё более громкой становилась слава о Никольской пустыни.
За лесами, в еловой чаще, на отшибе, отдалясь от сёл и деревень, стал огородившийся частоколом скит, в котором учил справедливости умудрённый в жизни и в старой вере старец Исаакий.
Туда-то и отправился Михайло Ломоносов.
После первых же Михайлиных слов, даже и не дослушав до конца, старец сказал:
— Ты веры ищешь гордыней. Хочешь её постигнуть сначала разумом. И, ежели разум к ней приведёт, тогда к подлинной вере и полагаешь обратиться. А веры искать надо смирением, не мудрствуя лукаво. — Старец усмехнулся: — Вдруг разумом веры-то не найдёшь? А? Может, у него и силы такой нету и зрения такого? Бог дал человеку разум, но не дерзновение. И пойми ты, умная голова, что человеку прежде всего нужно. Что? Утешение ему нужно. Страдания человеку много. Утешение же в вере. Побудь у нас, однако. Приглядись. Искатель, видно, ты.
В Никольской пустыни в хорошо срубленных и толково поставленных кельях в ту пору жило уже около восьмидесяти человек — мужчины, женщины, дети. Большей частью это был бедный люд. Здесь они были сыты, обуты, одеты.
Находясь в пустыни, Михайло встречал спокойные взоры людей, которые жили, не боясь завтрашнего дня. И разные мысли стали приходить в голову Михайле Ломоносову.
И вот наступил тот день…
Уже когда упали сумерки, в огороженный высоким частоколом двор Никольской пустыни с быстрого хода ворвался конный гонец. Сорвавшись с тяжело водившего боками взмыленного коня, гонец без промедления и доклада бросился прямо в келью к Исаакию. Выслушав прискакавшего из деревни Гаврилихи, что была в пятнадцати верстах от скита, Исаакий поспешно отправился к Максиму Нечаеву, также пустынножителю, богатому мужику из той же Гаврилихи, снабжавшему пустынь за свой счёт хлебом и другими припасами.
Встревоженные скитники с беспокойством поглядывали на келью, в которой совещались Исаакий и Максим.
К Никольской пустыни подступал большой воинский отряд.
На раскольничий скит уже давно косился шенкурский воевода Михаил Иванович Чернявский. И, когда до него дошла весть, что из деревни Гаврилихи в Никольскую пустынь ушло ещё несколько семей, он решил не откладывать более дела.
Снарядив воинскую команду, Чернявский отправился в путь.
По путаным лесным тропам, взяв в Гаврилихе понятых, шенкурский воевода ранним утром подступал к тревожно насторожившейся пустыни.
Исаакий и Максим, посовещавшись между собою вчера, уже всё решили. И потому безо всякого ответа отдали обратно посланцу Чернявского письмо, в котором воевода требовал сдачи всех раскольников.
Солдаты обложили пустынь.
Вновь Чернявский потребовал сдачи. Ответом ему было только молитвенное пение собравшихся в часовне пустынножителей.
Исаакий и Максим приступили к совершению страшного обряда.