Сколько раз ты сам лазил в этот рюкзак за консервами, галетами и прочими радостями походной жизни, пока мы шли сюда…
Они внимательно разглядывали всё, что было в мешке. Один за другим откладывали в сторону предметы одежды. На них нечего было искать следы. Зато особенное внимание уделялось всему металлическому и стеклянному. Кручинин долго вертел под лампой никелированную коробочку с бритвой Оле.
— Когда человек, побрившись в походных условиях, укладывает бритву, трудно требовать, чтобы его пальцы были совершенно сухи. А прикосновение влажного пальца, да если ещё он немного в мыле, рано или поздно заставляет поверхность металла корродировать… Вот тут что-то подходящее уже есть, — с удовольствием установил Кручинин и взялся за лупу. — Правда, не все пять пальцев, но нам достаточно и двух.
Наблюдая друга, Грачик мог сказать, что осмотр его не удовлетворяет. Кручинин поворачивал коробку и так и сяк. Наконец сказал:
— Вероятно, этой бритвой пользовался ещё кто-то, кроме Оле, и, может быть, именно этот «кто-то» оставил нам свою визитную карточку. Вот будет хорошая загадка!
Отложив бритву, он принялся за осмотр других предметов. По тому, с какой досадой он отбрасывал их один за другим, Грачик понимал, что нужные следы не находятся. Но тут посчастливилось ему самому. Он с торжеством протянул Кручинину старую походную сковородку — ту самую, на которой Оле столько раз поджаривал хлеб для своих спутников. Как ловко он это делал, и как вкусен бывал по утрам этот пропитанный жиром хлеб с кружкой горячего кофе, сваренного все тем же Оле!
И вот… Теперь их интересовало только то, что на закоптелой поверхности сковороды виднелись отпечатки нескольких пальцев. Это могли быть только или их собственные отпечатки, или следы пальцев Оле.
— Даже заранее, по размеру этой лапы, можно сказать, что следы принадлежат твоему любимцу Оле, — сказал Кручинин с уверенностью и принялся за обработку изображений следов, чтобы их можно было сличить со следами, оставленными на кастете и клеёнке.
Нередко приходилось Грачику видывать Кручинина в затруднении, но почти никогда не отмечал он на его лице выражения такой досады, как сейчас. Однако Грачику некогда было думать над отвлеченностями такого рода: Кручинин приказал поскорее обработать и исследовать следы на сковородке и на бритвенном приборе.
Дактилоскопия и хлеб
Ни у Кручинина, ни у Грачика почти не было сомнений в том, что на сковородке они нашли отпечатки пальцев Оле. Эти отпечатки сошлись с отпечатками на кастете, но зато не имели ничего общего со следами на клеёнке. Это служило новым доказательством тому, что ещё кто-то — сообщник Оле, пособник или предводитель — участвовал в убийстве шкипера.
Грачик пошёл в своих предположениях и дальше: не является ли след на кастете случайным и вообще является ли кастет орудием данного преступления? Где уверенность, что именно кастетом был нанесён смертельный удар Эдварду Хеккерту? Ведь кастет не носил следов удара… Почему?
— Одним словом, не являются ли следы на клеёнке следами убийцы? Не появился ли кастет на месте преступления только для того, чтобы навести следствие на ложный путь?.. — Черты Грачика приобрели просительное, почти заискивающее выражение: уж очень ему улыбалась мысль о невиновности Оле. — Ведь если допустить, что я прав, — нерешительно проговорил он, — наш Оле…
— Наш Оле?! Рано, Сурен, слишком рано! — с дружеской укоризной сказал Кручинин. — Когда наконец я приучу тебя к тому, что не следует столь громогласно и с такой самоуверенностью делать предположения!
— Кажется, я ещё ничего не сказал, — заметил Грачик.
— Ах, Сурен Тигранович, а твой более чем выразительный вздох? Разве он не выдал всё, что было у тебя на уме? Право, не стоит, не только в присутствии других…
— Тут же никого, кроме нас.
— Но я-то ведь не ты.
А выражать, да ещё столь громко, свои эмоции не следует даже наедине с самим собой. В особенности, когда эти эмоции необоснованны. И вообще ты должен иметь в виду, что преждевременная радость столь же вредна, как и преждевременное разочарование: они размагничивают волю к продолжению поисков.
— А как их узнать, как отличить — преждевременны они или своевременны?
— А ты пережди малость, проверь свои ощущения, убедись в выводах не сердцем, а рассудком.
— Ох, Нил Платонович, дорогой! Всегда рассудок и только рассудок! А как хочется иногда пожить и сердцем! Поверьте мне, друг, сердце не худший судья, чем мозг.
— Только, брат, не в наших делах.
— Значит, вы отрицаете…
Кручинин рассмеялся и не дал Грачику договорить.
— Ради бога без темы о чувствах, об интуиции и прочем! Ведь условились жить по доброй пословице «семь раз отмерь»? Вот ты и мерь теперь: сошлись, не сошлись…
— Любит, не любит, плюнет, поцелует… — насмешливо огрызнулся Грачик.
— Нет, брат, мы не цыгане. — Кручинин похлопал себя по лбу. — Ты вот этим местом должен отмерять. Вот и отмеряй, что может означать сходство одних следов и несходство других… Если допустить твою мысль, будто Оле невиновен, то нужно найти другого убийцу. Он должен быть такого же большого роста.
— Пастор! — вырвалось у Грачика.
Он готов был пожалеть об этом восклицании, но Кручинин одобрительно глядел на него, ожидая продолжения.
— Или… Кассир Хеккерт, — сказал Грачик, — он почти так же велик ростом. Правда, он ходит согнувшись, но… если его выпрямить…
— То он сможет через стол дотянуться до жертвы?
— Да… уж если разбирать все варианты, так разбирать.
— Конечно, — согласился Кручинин. — Но думаешь ли ты, что этот согбенный старик достаточно силён?
— Может быть, и не так силён, как Оле, но слабеньким я бы его не назвал. В нем чувствуется большая сила, настоящая сила.
— Значит, ты думаешь, что должны быть изучены оба эти субъекта?
— Даже скорее кассир, чем пастор, — в раздумье сказал Грачик.
— Брат?! Это было бы ужасно! А впрочем, чего не бывает?!
— Да… чего не бывает, — повторил за ним Грачик. — Этот Видкун мне так антипатичен, что…
— Ну, это, братец, опять твои эмоции! — рассердился Кручинин. — Для дела они малоинтересны. Если изучать, так изучать все. Короче говоря: нам нужны отпечатки того и другого — пастора и кассира. Добыванием их придётся заняться тебе.
Прежде чем Грачик успел спросить Кручинина, как тот советует это сделать, не вызывая подозрений, в комнату постучали: хозяйка звала к завтраку.
За столом уже сидели пастор и кассир. Завтрак проходил в тягостном молчании. Хозяйка время от времени тяжело вздыхала. Её снедало любопытство, но скромность мешала задавать вопросы, а пускаться в рассуждения ни у кого из сотрапезников не было охоты.
Грачик ломал себе голову над тем, каким способом заставить соседей без их ведома выдать свои дактилоскопические отпечатки.
Пастор, казалось, вовсе и не замечал присутствия гостя. Он в задумчивости мял в руке хлебный мякиш. Через стол Грачик видел, что на хлебе остаются чёткие отпечатки кожного рисунка пасторских пальцев — указательного и большого. Грачик решил, что пастор, помимо собственного желания, подсказывает выход из затруднений, и ему непреодолимо захотелось протянуть руку и взять этот хлебный мякиш. Но тут пастор стал раскатывать свой шарик по столу лезвием столового ножа. Шарик сделался гладким и перестал интересовать Грачика. Противное ощущение, будто священник знал его намерения и ловко обвёл его, не давало Грачику покоя и заставило даже рассматривать пастора под каким-то новым, критическим углом зрения.