– И выжил, чтобы рассказать свою повесть.
– На солнце, господин? – переспросил я. Но мне лично не хотелось ничего больше расска-зывать. Мне еще рано было говорить, описывать, что произошло, обсуждать легенду о покрыва-ле Вероники и запечатленном на нем во всей своей славе лице нашего Господа, и то утро, когда я с полным счастьем отказался от своей души. Ну и миф.
Он поднялся по ступенькам и опустился рядом со мной, соблюдая, однако, вежливую дис-танцию. Он всегда оставался джентльменом, даже когда этого слова еще не существовало. В древнем Риме, наверняка было слово, обозначающее таких людей – неизменно хорошо воспи-танных, для кого внимание к другим – дело чести, одинаково любезных как с бедными, так и с богатыми. Таков уж Мариус, и, насколько я знаю, он таким был всегда.
Он положил свою белоснежную руку на унылые атласно-гладкие перила. Он был одет в длинный бесформенный плащ из серого бархата, когда-то чрезвычайно экстравагантный, теперь же, благодаря времени и дождю, он не так бросался в глаза; светлые волосы – длинные, как у Лестата, то и дело поблескивающие на свету, взъерошенные от сырости, даже усеянные каплями росы с улицы, той же росы, что осталась на его золотых бровях и заставила потемнеть длинные ресницы вокруг больших кобальтово-синих глаз.
В нем присутствовало что-то очень нордическое, в отличие от Лестата, чьи волосы всегда отливали золотом и сияли ярким светом, и чьи глаза оставались призматическими, впивая ос-тальные краски, приобретая еще более великолепный фиолетовый оттенок при малейшей провокации со стороны боготворящего его внешнего мира.
В Мариусе же я видел солнечное небо диких северных земель, его глаза излучали ровный свет, отвергая любой цвет со стороны, оставаясь идеальными зеркалами его в высшей степени постоянной души.
– Арман, – сказал он. – Я хочу, чтобы ты пошел со мной.
– Куда, господин, куда пошел? – спросил я. Мне тоже хотелось побыть вежливым. Но он всегда, невзирая на любые столкновения умов, вызывал во мне возвышенные инстинкты.
– Ко мне домой, Арман, туда, где они сейчас находятся, Сибель и Бенджи. Нет, не бойся за них ни на секунду. С ними Пандора. Это поразительные смертные, блистательные, на удивление разные, но чем-то похожи. Они тебя любят, они так много знают и прошли с тобой довольно долгий путь.
Мне в лицо бросилась кровь и краска; ощущение теплоты было колючим и неприятным, а когда кровь отлила от кожи, стало прохладнее, и меня странным образом раздражал тот факт, что я вообще испытываю какие-то ощущения.
Меня потрясло пребывание в монастыре, я хотел, чтобы все было кончено.
– Мой господин, я не знаю, кем я стал в новой жизни, – с благодарностью сказал я. – Пере-родился? Запутался? – Я заколебался, но что толку останавливаться? – Пока что не проси меня остаться. Может быть, позже, когда Лестат придет в себя, когда пройдет достаточно времени, может быть… Я точно не знаю, но сейчас принять твое любезное приглашение я не могу.
Он коротко кивнул в знак согласия. Сделал рукой жест, означающий уступку. С плеча со-скользнул старый серый плащ. Он, казалось, даже не обратил на это внимания. Его тонкие шер-стяные одежды пришли в небрежение, отвороты и карманы оторачивал слой серой пыли. Это ему не свойственно.
Горло прикрывала полоса ослепительно белой ткани, благодаря чему его бледное лицо вы-глядело более человеческим, чем на самом деле. Но шелк порвался, как будто он продирался в нем через заросли ежевики. Короче говоря, эта одежда больше подходила для привидения, чем для появления в свете. Она сгодилась бы для неудачника-бродяги, но не для моего старого гос-подина.
Наверное, он знал, что я зашел в тупик. Я смотрел вверх, во мрак. Мне хотелось попасть на чердак, к полускрытым одеяниям мертвого ребенка. Меня заинтересовала эта история о мертвом ребенке. У меня хватило наглости размечтаться, хотя он все еще ждал.
Меня заинтересовала эта история о мертвом ребенке. У меня хватило наглости размечтаться, хотя он все еще ждал. Его ласковые слова вер-нули меня к реальности.
– Когда они тебе понадобятся, Сибель и Бенджи будут у меня, – сказал он. – Ты нас най-дешь. Это недалеко. Когда захочешь, ты услышишь «Апассионату».
Он улыбнулся.
– Ты дал ей пианино, – сказал я. Я говорил о золотоволосой Сибель. Я повесил завесу меж-ду миром и моим сверхъестественным слухом и пока не хотел ее поднимать, даже ради восхити-тельных звуков ее музыки, по которым я уже очень скучал.
Как только мы вошли в монастырь, Сибель заметила пианино и шепотом спросила меня на ухо, можно ли ей поиграть. Оно стояло не в молельне, где лежал Лестат, а подальше, в другом помещении, длинном, пустом. Я ответил ей, что это не вполне прилично, что это может поме-шать Лестату, мы же не знаем, что он думает, что он чувствует, может быть, ему плохо, может быть, он попал в ловушку собственных снов.
– Возможно, когда ты придешь, ты ненадолго останешься, – сказал Мариус. – Тебе понра-вится, как она играет на моем пианино, а потом мы, может быть, поговорим, ты сможешь отдох-нуть у нас и остаться пожить с нами, сколько захочешь.
Я не ответил.
– Мой дом – настоящий дворец по понятиям Нового Света, – сказал он с несколько на-смешливой улыбкой. – Он очень близко. Там есть самые просторные сады, старые дубы, намно-го старше, чем дубы на авеню, а каждое окно – как дверь. Ты же знаешь, как мне это нравится. Все в римском стиле. Двери, открытые навстречу весеннему дождю, а весенний дождь здесь – как во сне.
– Да, я знаю, прошептал я. – Он, наверное, и сейчас идет, да? – Я улыбнулся.
– Ну да, я весь забрызгался, – почти весело ответил он. – Приходи, когда захочешь. Не се-годня, так завтра…
– Нет, я приду сегодня, – сказал я. Я совсем не хотел его обижать, нет, но Бенджи и Сибель уже достаточно насмотрелись на белолицых монстров с бархатными голосами. Пора уходить.
Я посмотрел на него довольно-таки смело и даже получил от этого удовольствие, преодо-лев проклятье застенчивости, наложенное на нас современным миром. В старину, в Венеции, он одевался пышно, как тогда было принято, всегда украшал себя роскошью – зеркало моды, говоря прежним изящным языком. Когда он вечером, в мягком фиолетовом полумраке пересекал Пьяц-ца Сан-Морео, все на него оборачивались. Красное было его неотъемлемой частью, красный бархат – развевающийся плащ, великолепный расшитый камзол, а под ним – туника из золотого шелка, очень популярный в то время наряд. У него были волосы молодого Лоренцо де Медичи, прямо с фрески.
– Господин, я люблю тебя, но сейчас я должен остаться один, – сказал я. – Ведь я вам сей-час не нужен, сударь? Зачем? И всегда был не нужен. – Я мгновенно пожалел об этом. Дерзким был не тон, а слова. Так как наши мысли разделяла близость крови, я боялся, что он меня непра-вильно понял.
– Херувим, мне тебя не хватает, – всепрощающим тоном сказал он. – Но я могу подождать. Кажется, не так давно, когда мы были вместе, я уже говорил тебе эти слова, теперь я их повто-ряю.
Я не мог заставить себя сказать ему, что мне пришло время общаться со смертными, объ-яснить, как я стремлюсь просто проболтать всю ночь с маленьким Бенджи, он – настоящий муд-рец, или послушать, как моя любимая Сибель снова и снова играет свою сонату. Казалось бес-смысленным вдаваться в дальнейшие объяснения. И меня опять охватила печаль, тяжелая, явственная, из-за того, что я пришел в этот одинокий пустой монастырь, где лежит Лестат, не способный, или же не желающий ни двигаться, ни разговаривать, этого никто из нас не знает.
– Из моего общества сейчас ничего не выйдет, господин, – сказал я. – Но, безусловно, если ты дашь мне ключ, где тебя искать, тогда, по прошествии времени… – Я не закончил.