После этого придурки отправятся на вселенскую пьянку. Джек Блэк скормит свою долю банкомату и, возможно, проведет уик‑энд, колеся по улицам города.
Потом, будто с бескрайнего сияюще‑голубого неба, на него обрушилось озарение.
Он движется не в ту сторону.
Он остановил фургон на обочине дороги.
– В чем дело? Почему мы остановились? – спросил один из придурков.
– Я возвращаюсь назад, – объявил он, понизив голос.
– Назад? Нам же нужно отвезти все в Йорк.
Он покачал головой:
– Я возвращаюсь в Леппингтон.
– В Леппингтон? Но, господи боже, почему?
Почему? Он сам не знал почему. Знал только, что у него есть эта нужда – жгучая потребность вернуться. Там оставалось незаконченное дело. И опять же он не знал какое, но оно зияло перед ним, как огромная открытая рана.
Без тени сомнения она знала, что ее держит у решетки тот самый блондин.
Но почему?
Потом она почувствовала, как во тьме перед ней что‑то шевельнулось.
– Кто там? – услышала она собственный изумленный голос.
Никакого ответа.
Зато теперь во тьме туннеля чувствовалось какое‑то мельтешение. Проблеск белого – синевато‑белого, как изголодавшаяся по крови кожа. Движения убыстрились.
Внезапно она скорее почувствовала, чем увидела, как из тьмы, направляясь к решетке, вырастают фигуры. Услышала, как в мелком потоке с всплеском шлепают ноги.
Диана Моббери закрыла глаза.
Она знала, что с ней сейчас что‑то случится. Что‑то отвратительное, что‑то ужасное. Знала это с абсолютной уверенностью. Но нет… о нет, смотреть она не могла.
Вода плеснула на ее обнаженное тело. Она отпрянула.
Закрой глаза – держи их закрытыми!
Слова криком отдались у нее в голове. Не открывай глаза! Тебе не захочется видеть, что…
А‑а!
Она поперхнулась от боли, расходившейся по груди от сосков.
Ее зубы щелкнули, когда она сжала челюсти.
Ее зубы щелкнули, когда она сжала челюсти.
Чья‑то рука зажала ей рот. Теперь она не могла даже кричать. Но как же ей хотелось кричать. Ей хотелось выкричать свои агонию и страх.
Она попыталась оттолкнуться от железной решетки. Мучительная боль стала еще более острой.
Наконец глаза ее распахнулись. То, что она увидела, было… невозможно.
Кровь. Полно крови, струи крови били потоком, покрывали ее голые руки.
Но остальное ее расколотый мозг просто отказывался понимать.
Две трубки – совершенно белые и будто из мягкой плоти – выросли у нее из грудной клетки. Трубки уходили прямо сквозь прутья решетки туда, где подпрыгивало и подрагивало что‑то белое, как кость.
Белые трубки. Господи боже, да что же это?
Она охнула, уставившись на закрывающую ей рот руку, ее передернуло.
Тут она поняла, что это были за трубы. Что‑то схватило ее груди, вдавленные между прутьями решетки. И теперь тянуло за них. И ни за что на свете не отпустит. Никогда. Это она знала наверняка. Будто раскаленные щипцы сжимали ей соски. Груди ее теперь вытянулись настолько, что казались не толще детской ручонки. Сквозь кожу проглядывали голубые ниточки вен.
Тут и там местами по белой коже размазана кровь.
Блондин все еще крепко держал ее, прижимая лицом вперед к решетке.
Единственный путь к спасению – оторвать собственные груди.
Но она не в силах больше сопротивляться.
Она перестала пытаться оттолкнуться, и тут же давление, оказываемое блондином у нее за спиной, бросило ее тело на металлические прутья.
Боль – тупая, сосущая – изнеможение – повиновение. И со всем этим пришло что‑то еще. Сладость, глубокая пронзительная сладость, сочащаяся из ее грудей к сердцу, ко всем до единой клеточкам тела.
И вновь она закрыла глаза.
Как Диана Моббери она закрыла их в последний раз.
Дэвид размышлял о том, что ему нравится Электра. Стоило той опустить щит цинизма, за ним оказывался приятный и душевный человек. Он вообразил себе ее: иссиня‑черные волосы, крупный нос, почти египетская смуглость. Интересно, может, стоит… черт.
Единственная в этом гробу лампочка погасла, и кабина лифта погрузилась во тьму.
Лифт со скрежетом застонал.
И остановился.
О черт.
Великолепно.
Теперь придется стучать по двери и кричать, а кончится все тем, что когда тебя на лебедке вытащит пожарная команда, выглядеть ты будешь последней задницей.