Меня не интересует, почему вам взбрело в голову хвастать ей, что вы шпик, но…
– Я не хвастал! Я никогда…
– Не трясите яйцо! – раздался свирепый голос няни Бишоп.
– …но имейте в виду, оплачивать воображаемый шпионаж никто не будет!
– Послушайте, Флаксмен, мне и в голову не приходило…
– Не трясите яйцо, сколько раз вам повторять! Дайте‑ка его мне, бестолочь!
– Пожалуйста! – огрызнулся Гаспар. – А что было нужно Элоизе, мистер Флаксмен?
– Она ворвалась сюда, вопя, что мы придумали способ выпускать книги без помощи словомельниц, но, поговорив с вами по телефону, она уже ничем не интересовалась, кроме мстителей. Будьте так добры, Гаспар, не выдумывайте больше никаких мафий. Это слишком опасно. Ваша Ибсен совсем уж собралась подвергнуть меня допросу с пристрастием, но, к счастью, ее внимание отвлек Калли.
Гаспар повернулся к Каллингему, который растирал свои только что освобожденные конечности.
– Так Элоиза и вам задала жару?
Каллингем кивнул, недоуменно хмурясь.
– Она вела себя как‑то странно, – сказал он. – Смерила меня взглядом и надавала мне пощечин.
Гаспар покачал головой.
– Скверный признак! – заметил он.
– Почему? Было не больно. Можно даже сказать, что она просто потрепала меня по щекам.
– Это‑то и плохо! – мрачно покачал головой Гаспар. – Значит, она имеет на вас виды.
Каллингем побледнел.
– Флакси, – обратился он к своему партнеру, который говорил по телефону, – необходимо привести электрозамок в порядок, и как можно скорей! Знаете, Гаспар, идея издательской мафии начинает мне нравиться.
– Во всяком случае, – с гордостью заявил Гаспар, – моя выдумка обратила Элоизу и Гомера в бегство. Насколько я понимаю, они поспешили в панике скрыться.
– Ничего подобного, – сообщил ему Каллингем, – их спугнула мисс Румянчик. Она вошла, увидела Гомера, кинулась в коридор и через мгновение вернулась с большим огнетушителем. Тут Элоиза и ее банда кинулись наутек.
– Может быть, достаточно воспоминаний? – осведомилась няня Бишоп, которая, расчистив место на письменном столе, развертывала пакеты. – Мне нужна помощь.
– А не попросить ли нам мисс Румянчик? – отозвался Зейн Горт из дальнего угла, где он шептался с розовой роботессой, которая чопорно отказалась подключиться к его корпусу. – Ей было бы полезно отвлечься.
– Вот уж не думала, что мне придется заниматься роботерапией, – сказала няня Бишоп. – Во всяком случае от нее будет гораздо больше толку, чем от вас, органических и неорганических самодовольных бездельников. Брось своего жестяного пустозвона, Розочка, и иди сюда. Тут нужна женская рука!
– С удовольствием! – объявила роботесса. – С тех пор как я сошла с конвейера, я успела узнать, что существа одного со мной пола, и электронные, и из плоти и крови, мне гораздо ближе роботов‑пустозвонов или мужчин двойной закалки.
14
Флаксмен положил телефонную трубку и повернулся к Гаспару и Зейну Горту.
– Няня Бишоп ввела вас, ребята, в курс дела? – спросил издатель. – Я имею в виду наш великий план Детской и все прочее.
Они отрицательно покачали головами.
– И правильно! Это в ее обязанности не входило. – Он откинулся в кресле, начал стирать пену с рукава, но тут же передумал и задумчиво сказал: – Лет сто назад, в конце XX века, жил гениальный хирург, а также виртуоз в области микроэлектроники по имени Даниэль Цуккерторт.
Вы, конечно, о нем даже не слышали?
Гаспар открыл было рот, однако промолчал и посмотрел на Зейна, который также не стал ничего говорить – возможно, вспомнив шпильку по адресу роботов‑пустозвонов.
– Так вот, – продолжал Флаксмен, – этот Цуккерторт творил с помощью микроскальпелей настоящие чудеса. Он создал какую‑то особую методику соединения нервных волокон с металлом и достиг результатов, которых никому другому не удалось повторить, работая с высшими животными. Разумеется, как все гении его калибра, Цукки был чудаком. Он вознамерился подарить бессмертие лучшим человеческим умам и, полностью изолировав их от соблазнов внешнего мира, открыть перед ними путь к достижению высот мифически‑абстрактного знания. Для этого он разработал способ сохранения полностью функционирующего человеческого мозга внутри стационарного металлического футляра. Нервы органов речи, зрения и слуха он сращивал с соответствующими входными и выходными контактами. Шедевром его технического гения было искусственное, работающее на изотопах сердце, которое обеспечивало циркуляцию крови и снабжение ее кислородом. Это сердце‑мотор помещалось в большой полости, как Цукки назвал верхний широкий свод металлического футляра, и требовало замены изотопного топлива всего раз в год. Ежедневная смена малой вывинчивающейся полости позволяла снабжать мозг дополнительными питательными веществами и освобождать его от продуктов распада. Миниатюрный насосик – подлинный триумф микроэлектроники – подавал в мозг необходимые гормоны и другие раздражители, что мешало мозгу погружаться в тупую спячку. Короче говоря, Цукки достиг своей цели: бессмертие лучшим умам было обеспечено.
Флаксмен внушительно поднял палец и помолчал, давая им время освоиться с этой мыслью.
– Однако, – продолжал он после паузы, – у Цукки был свой взгляд на то, какие умы считать лучшими. Ученых он не ставил ни во что, так как все они уступали ему, а о себе он был не особенно высокого мнения. Государственных мужей он презирал, как и светил церкви. Однако слово «художник» внушало Цукки благоговейный трепет, так как он был человеком с чрезвычайно прямолинейным складом ума и не обладал ни малейшим воображением, если, конечно, исключить его специальность. Художественное творчество – умение манипулировать красками, звуками, а главное словами – он до самой смерти считал величайшим чудом. Таким образом, Цукки задумал подарить консервированное бессмертие творческим личностям – художникам, скульпторам, композиторам, но в первую очередь писателям. Последнее явилось весьма своевременной идеей по двум причинам: во‑первых, как раз появились словомельницы и настоящие писатели оказались без работы, а во‑вторых, пожалуй, только писатели могли оказаться настолько полоумными, что согласились бы на предложение Цукки. Но как бы то ни было, к тому времени, когда сообщение о его работе просочилось в прессу, у него уже было законсервировано тридцать мозгов, причем все они принадлежали писателям, переговоры с которыми он сумел сохранить в полной тайне. Как вы можете представить, разразился невероятный скандал. Духовенство утверждало, что Цукки кощунственно лишил смертных надежды на вечное блаженство, дамы из Общества защиты животных негодовали на столь жестокое обращение с маленькими миленькими мозгами, а юристы утверждали, что появление «яйцеглавов» потребует пересмотра чуть ли не всего существующего гражданского законодательства. Однако предъявить Цукки какое‑то конкретное обвинение было нелегко: в его распоряжении имелись нотариально заверенные разрешения на операцию тех, кого он оперировал, и все яйцеглавы, когда их допрашивали, полностью поддерживали Цукки. К тому же все свое огромное состояние он отдал в распоряжение фонда, который назвал «Мозговым Трестом»– фонд этот должен был обеспечивать яйцеглавов необходимым уходом, пока они будут в нем нуждаться. Затем в самый разгар скандала Цукки умер, положив конец всей истории.