Пусть Гаспар проводит ее обратно, а мы тем временем часика два‑три потолкуем с яйцами, подумаем – я им кое‑что объясню, а может быть, даже продемонстрирую, и соблазню, так сказать. Теперь я знаю, что тебе будет трудно, Флакси, но если станет уж очень плохо, ты ведь в любую минуту сможешь выйти и передохнуть.
– Пожалуй, ничего другого нам не остается, – с горькой покорностью судьбе сказал Флаксмен. – Мы должны добиться книг от этих страшилищ, или нас ждет разорение. Пусть уж сидят здесь и таращатся на меня. Во всяком случае это не страшнее, чем самому сидеть и вспоминать, как они тихо открывают дверь и…
На этот раз дверь начала открываться так тихо и так плавно, что они заметили это, только когда она уже совсем распахнулась. Теперь Флаксмен только закрыл глаза, однако в последний момент у него между веками мелькнула белая полоска, словно он завел их к небу.
На пороге стоял высокий тощий человек, цвет лица которого больше всего напоминал его пепельно‑серый костюм. Провалившиеся глаза, длинное худое лицо, сутулые плечи и впалая грудь придавали ему удивительное сходство с бледной коброй, которая вдруг высунулась из плетеной корзины.
– Что вам нужно, сэр? – спросил Каллингем.
Флаксмен, не открывая глаз, добавил устало:
– Если вы по поводу электричества, то нам ничего не нужно.
Пепельный человек бледно улыбнулся и от этого стал еще больше похож на кобру. Однако он только сказал (правда, с легким шипением в голосе):
– Нет, я просто прогуливаюсь. Я решил, что этот дом продается – все двери открыты настежь, никого нет…
– Разве вы не видели монтеров, которые работают снаружи? – спросил Каллингем.
– Там нет никаких монтеров, – ответил пепельный человек. – Итак, господа, я удаляюсь. Мое предложение с указанием суммы вы получите послезавтра.
– Но здесь ничего не продается! – сообщил ему Флаксмен.
Пепельный человек улыбнулся.
– Тем не менее послезавтра вы получите мое предложение. Я очень настойчив, господа, и, боюсь, вам придется с этим считаться.
– Да кто вы такой, в конце концов? – воскликнул Флаксмен.
Пепельный человек улыбнулся в третий раз.
– Мои друзья зовут меня Гарротой. Вероятно, за мою стальную волю, – сказал он и медленно прикрыл за собой дверь.
– Странно, – сказал Каллингем. – И этот человек мне тоже кого‑то напоминает. Только кого же?
– Что такое «гаррота»? – спросил Флаксмен.
– Завинчивающийся стальной ошейник, – хладнокровно объяснил Каллингем, – чтобы душить и ломать шею. Средневековое изобретение весельчаков испанцев. А еще гарротой пользовались так называемые «Сицилианские мстители».
Тут его брови прыгнули вверх. Партнеры молча уставились друг на друга.
23
Песня Шумана пронизана ощущением величественного и страшного одиночества, которое казалось еще более торжественным, потому что эти слова лились из двадцати семи динамиков, подключенных к двадцати семи серебристым овоидам. Когда отзвучало последнее низкое «nicht», Гаспар тихонько похлопал в ладоши. Его волосы были коротко острижены, синяки на лице стали перламутрово‑лиловыми. Он вытащил из кармана пачку сигарет и закурил.
Тем временем няня Бишоп металась по Детской, отключая динамики с поистине беличьим проворством, и все же недостаточно быстро, чтобы заглушить хор воплей, свиста и возгласов, которыми яйцеглавы выражали свои эмоции.
– Они ведут себя, как студенты в общежитии, – заметил Гаспар.
– Бросьте сигарету, здесь нельзя курить, – сказала няня Бишоп, выключая последний динамик.
– А в остальном вы правы. Капризы, прихоти, нелепые увлечения. Сейчас, например, на очереди история Византии и цветовой язык. А ссоры, обиды, свары! Иногда какие‑нибудь двое вдруг наотрез откажутся подключаться друг к другу – и так неделями. Придирки, жалобы, упреки – с Полпинтой я говорю дольше, чем с другими. Завожу себе любимчика! Забыла включить глаза‑уши Зеленушки. Не желаю поставить глаз Большого так, как ему нужно. И так без конца. Или на целых три минуты семнадцать секунд опоздала сделать Чесунчику звуко‑визуальный массаж. А их настроения! То один, то другой замолкнет на месяц, и приходится без конца его уговаривать или делать вид, будто мне все равно, что гораздо труднее, но в конечном счете действует лучше. И эта их манера обезьянничать! Стоит одному выкинуть какую‑нибудь глупость, и готово – в два счета все ему начинают подражать. Мисс Джексон – она увлекается историей – называет их не иначе как Тридцать Тиранов – были такие в древних Афинах. Иной раз мне кажется, что я всю жизнь только тем и занимаюсь, что меняю им диски.
– Совсем как пеленки, – заметил Гаспар.
– Вам смешно, но в те дни, когда они ссорятся друг с другом больше обычного, диски начинают вонять. Доктор Кранц говорит, что мне это только кажется, но я‑то чувствую! От этой работы у человека все чувства обостряются. И интуиция тоже. Впрочем, может быть, это и не интуиция, а просто привычка все время тревожиться. Например, я что‑то беспокоюсь за тех троих, которых мы отнесли в «Рокет‑Хаус».
– Но почему? Флаксмен и Каллингем, хоть и издатели, но на опасных маньяков не похожи. А кроме того, с ними там Зейн Горт, а уж на него можно положиться.
– Это вы так говорите. А если судить по романам, все роботы свихнутые. Отправляются ловить взбесившиеся автокэбы именно в ту минуту, когда они тебе нужны, а потом через десять дней являются и принимаются логически доказывать, что иначе они поступить не могли. Роботессы надежнее. Но, может быть, Зейн Горт и не такой. Просто я нервничаю…
– Боитесь, что яйцеглавы в новой обстановке начнут волноваться или испугаются?
– Наоборот. Они могут устроить представление и довести непривычного человека до того, что он швырнет их об стену. У меня и то такое желание возникает раз десять на день. У нас ведь не хватает обслуживающего персонала – всего три няни, кроме меня и мисс Джексон. Доктор Кранц приходит всего два раза в неделю, а папаша Зангвелл – опора весьма шаткая.
– Да, нервы у вас совсем расшатались. Это я уже вчера заметил, – сказал Гаспар с некоторой сухостью.
– Привет! – раздалось в дверях.
– Зейн Горт? Кто вас впустил? – воскликнула няня, поворачиваясь к роботу.
– Почтенный старец в проходной, – обстоятельно ответил робот.
– То есть вы воспользовались тем, что папаша Зангвелл храпит, распространяя благоухание на семь ярдов вокруг? Как чудесно быть роботом и не чувствовать запахов! Или у вас есть обоняние?
– Почти нет. Я ощущаю только самые сильные химические раздражители. Они щекочут мне транзисторы…
– Но ведь вы обещали остаться в «Рокет‑Хаусе»с Полпинтой, Ником и Двойным Ником! – вдруг воскликнула няня Бишоп.
– Верно, – ответил Зейн, – но мистер Каллингем сказал, что я мешаю, и я передал свои обязанности мисс Румянчик.
– И то хорошо! – сказала няня Бишоп. – Мисс Румянчик, невзирая на свой вчерашний срыв, по‑видимому, очень благоразумна и неспособна на легкомысленные поступки.
– Я так рад, что вы это говорите! – воскликнул Зейн Горт. – То есть что вам нравится мисс Румянчик… Мисс Бишоп, могу ли я… не могли бы вы…
– В чем дело, Зейн? – спросила няня.