Произнеся Confiteor и входную молитву, он взял благоухавший нежный хлеб, преломил верхнюю половину со знаком Христа Победителя, символом далекой древности, опустил хлеб в золотую чашу, налил в нее освященные воду и вино, покрыл чашу крестом, и свершилось Жертвенное Таинство Евхаристии, претворились хлеб и вино в тело и кровь Христа – во Святые Дары для всех.
Игумена почти не было видно, звенел лишь дрожавший его голос, выкрикивавший гимны, молитвы, моления. Чуть заметно развевалась его редкая борода, сверкали глаза, и на миг обратил он к склоненным головам православных лицо, как бы сливаясь с ними в едином экстазе. Скоро опять началось пение, медленное, гнусавое. Воспламенялись в гинекеуме женщины, росли и крепли голоса мужчин, стоявших в кораблях и на первой галерее, усиленные мерным пением монахов. А трое врат нарфекса беспрерывно отворялись, и все новые волны православных вливались в монастырский храм, в котором от тесноты едва можно было двигаться.
VI
Бледно-розовый дневной свет наоса озарил скорбное лицо Гибреаса, выходившего из алтаря, окрасил лоб его бледностью апостольских ликов, начертанных во храме, переполненном народом в хламидах и длинных одеждах. Среди хоругвей, крестов и светилен поднялся он по крутой лестнице амвона. С высоты, из-под кибриона в виде тиары еще сильнее захватывали, мрачно волновали души православных скорбное лицо его, грустные глаза, некое веяние смерти в осанке его головы, во всем изнуренном его теле, облеченном в фиолетовую рясу митроносца. Наступило безмолвное ожидание. Закрылись жадно читаные Евангелия. Все повернулись к амвону, а висевшие лампады как бы застыли, и сверкали кресты на арках между изображениями Иисуса и святыми ликами. В овале все еще сияла Приснодева, росла и цветилась под лучами, падавшими в низкие окна, воздевала руки выше, ярче осенял ее золотой венец, доходивший до золоченого свода, сливавшегося с одним из четырех сводчатых навесов, на которых были изображены четыре исполинских ангела.
– Вы недостойны! От вас смердит! Не входите!
Это Гараиви отгонял от врат Палладия, Пампрепия и Гераиска, пытавшихся проникнуть в храм. Они стояли здесь с самого утра, презираемые многими православными, которые знали их порочную жизнь, и, несмотря на приторное, лицемерное выражение их глаз, считали способными на все. Никогда не покидала их слава эта, утвердившаяся за ними в предместье Влахерн и в Гебдомоне, и поэтому-то отгонял их сейчас от Святой Пречистой Гараиви, помнивший ходившие про них слухи, – потому-то отказался он следовать за ними, когда впервые заговорили они об Управде.
Вновь подходили многие молящиеся и дальше шли на цыпочках, чтобы не тревожить сосредоточенного настроения народа. Это были Зеленые. Вождем одной их части являлся Солибас, другие повиновались ранее слепцам, а теперь отдались всецело притязаниям Управды, сочетавшимся воедино с делом Евстахии, правнучки Феодосия. Возницы их обступили Солибаса, мощного, с роскошно развитыми мускулами, крепко закаленного в схватках и мятежах. Сановники Зеленых, Зеленые, облеченные должностями, следовали за демархом, важно шествовавшим в богатой, расшитой золотом одежде; нотариусы и архивариусы, мандаторы – передатчики приказаний демарха, поэты, даже сейчас, невзирая на подавляющую торжественность храма, скандировавшие проклятия Константину V; мелисты, перелагавшие стихи на музыкальные созвучия органа; органисты, исполнявшие песни, сложенные мелистами из стихов поэтов; живописцы и ваятели, писавшие и ваявшие лики Базилевса.
Печально падали прозрачно-скорбные слова, металлически горькие, подобные медным ядрам, ударяющимся о медный диск. Дрожь волнения вызывали редкая борода Гибреаса, сверкающие глаза его, лоб словно выточенный из слоновой кости, узкие плечи, простертые руки, окаймленные рукавами рясы.
Игумен говорил о праздновании Брумалиона, – целый месяц обнимало нечестие стопы Базилевса Константина V, царствующего в Великом Дворце, в котором плясали вокруг фиала, называемого Триконк, с зажженными свечами, славословя Брумалион песнями, угодными государю, сановники, патриции и сенаторы, – все могущественные, все сильные. И Константин V, довольный, одарил их дарами, он пригласил их к столу, угощал лакомыми яствами, хмельными винами. А скопец-патриарх Святой Премудрости благословлял их! Само по себе празднование дней этих, разрешенное по уставу, не содержало ничего предосудительного. Но предчувствие говорит, что Константин V воспользовался днями праздника, чтобы подтолкнуть иконоборцев на какое-то Зло. Он был движим ревностью к вероотступному учению, которым намеревался освятить собор, ложно именующий себя святым. Уже внушает это патриарх нечестивым митроносцам, помазанникам алчным до золота и почестей, помазанникам, пример которых отвращает от Добра колеблющиеся души. На празднестве этом поклялись Голубые умерщвлять Зеленых, предавать Зеленых мукам, воспламененные Константином V, обещавшими им бега, на которых они должны были выиграть.
– Но тщетно стремится с помощью светской церкви сокрушить православие Базилевс, прозванный «мерзостным», так как осквернил своими извержениями воду, в которой был крещен, – Базилевс, любящий конский кал и потому прозванный народами «гнусным». Проклятие ему! Проклятие! Проклятие! Но силы сверхвечные, боготворимые под видом икон, породят мстителя в лице сияющего правнука Базилевса из племени славянского, которого соединит Святая Пречистая с правнучкой другого Базилевса из племени эллинского, чтобы оплодотворило весь мир Добро и одолело Зло!..
– Горе нам! Горе! Горе!
Визгливые голоса врезались в голос Гибреаса, и, устремив сверкающий взор свой на силуэты пяти братьев, он увидел пять белых бород, над которыми выступали пять необычной желтизны лбов, пять лиц воскового цвета, прорезанных впадинами выколотых глаз. Слепцы, воздевая руки, умоляюще складывали пальцы, и, сверкая золотом и металлами своих богатых одеяний, слишком просторных для их изможденных тел, стенали:
– Горе нам! Горе! Горе!
Страшная тревога овладела ими после речей Сепеоса, Гараиви, Солибаса на собрании Зеленых, происходившем во дворце близ Лихоса. Слепцы знали, что после празднеств Брумалиона Святая Пречистая созывает каждогодно под свои своды православных и разжигает ненависть их к проклинаемым ею Базилевсам. Они без боязни приказали отвести их в храм, тая смутную надежду, что их провозгласят Самодержцами. Но Гибреас продолжал, покачав слегка головой:
– Чтобы положить предел борьбе с иконами, чтобы изгнать племя исаврийское, не разумеющее поклоняться им, чтобы вручить венец и державу предназначенному, собрались Зеленые под сенью Святой Пречистой! Издавна преследуют их Голубые. Да не посмеют они отныне тревожить Зеленых, преданных учению Добра. Голубые – опора порочных Базилевсов, порожденных Злом. – И Гибреас обещал это при условии, что Зеленые не покинут отрока Управду, который соединится с непорочной Евстахией. – Не воздвигнет гонения на иконы синод, именующий себя святым, подчиняющийся помазаннику-патриарху! И не удастся Константину V преследование православных! Пусть не мечтают Голубые обрушиться на Зеленых, которые смогут возвести Управду на престол!
Неожиданно раскрывала заговор речь Гибреаса. Учение о Добре принесено из отдаленных стран, из глубины Азии, где оно возникло задолго до появления Иисуса в Иудее. Происхождение его арийское. На нем следы крови, родственной племенам эллинскому и славянскому, которые угнетает теперь племя исаврийское. В Европу его занес некогда Манес, и царивший тогда порочный Базилевс, персидский Самодержец, приказал содрать с него, живого, кожу и набить ее соломой.