— Бокал шампанского, — сказал мне Гобсон.
Он громко хохотал. Обменялся несколькими словами по-английски с Ательстаной, — она тоже засмеялась.
У меня, должно быть, был довольно глупый, рассерженный вид. Гобсон захохотал еще сильнее.
— Какая ошибка для офицера из разведки — не знать английского языка! — сказал он.
Он наклонился ко мне.
— A la belle! — шепнул он мне на ухо — и чокнулся со мною.
— Ну, капитан, не пригласите ли вы меня танцевать?
— Если вы разрешите, мадам, — на следующий танец.
— Этот фокстрот я уже обещала. Но потом… я справлюсь в своей записной книжке. Ну, а пока идите же к мадемуазель Эннкен. Знаете, она положительно прелестна, ваша маленькая невеста.
И она оставила нас, похищенная своим новым партнером.
— Ну-с, — сказала мне Мишель, к которой я подошел в то время, когда она разговаривала в углу с двумя дочерьми ливанского губернатора, — вы думаете, что это хорошо — приходить так поздно? Я не видела вас уже два дня, сударь.
— Я был в Райяке. Только сейчас вернулся.
— Я надеюсь, мы танцуем вместе следующее танго?
— Конечно, Мишель.
Я вернулся к Гобсону, который опорожнял новый бокал шампанского. Он положительно был навеселе. В свою очередь, я нашел, что для офицера из разведки он пьет слишком много. Но, конечно, не мое дело было укорять его за это.
— A la belle! — повторил он со смехом, который в этот вечер я находил невыносимым.
Ательстана, танцуя, прошла мимо нас.
— Скажите, Гобсон, — прошептал я, — разве мы в самом деле разыграем здесь какую-нибудь красотку?
— О, забавно, право, — ухмыльнулся он. — А кто знает, в конце концов… Еще бокал шампанского?
Мы засмеялись оба. Ательстана подошла к нам одна. Мы продолжали хохотать…
— Вы невежливы! — сказала, она. — В вашем смехе я, кажется, чувствую какие-то намеки… Я — ваша на следующий танец, капитан.
Это было танго Мишель. Я едва успел пробраться к мадемуазель Эннкен:
— Мишель, прошу меня извинить. Я совершенно забыл. Я обещал это танго мадам Орловой.
И я быстро оставил ее, чтобы избежать удивленного взгляда, в котором еще не было того страдальческого оттенка, который, увы, впоследствии мне было дано видеть столько раз.
Музыка увлекла меня с Ательстаной. Угрызения мои быстро рассеялись. Мы были предметом общего внимания. Детское тщеславие примешивалось к волне смутных чувств, поднимавшихся во мне.
Графиня Орлова танцевала с легкой беспечностью, с затуманенными глазами. Вдруг я заметил, что ее взгляд остановился на моей левой руке, там, где была кровавая полоска, — глубокая царапина от колючего куста акации близ Калаат-эль-Тахара.
— Откуда у вас это? — спросила она.
И, продолжая танцевать, она слегка касалась своим пальцем маленькой красной полоски.
«Ах, — думал я, — придет ли минута, когда я ей в этом признаюсь?»
V
Я просто наивный ребенок, — возможно! Но, когда я хладнокровно рассуждаю, то одного я не могу допустить, — что в событиях, изложить которые я считаю печальной необходимостью, был какой бы то ни было расчет со стороны графини Орловой. С какой целью? Зачем? Деньги?.. Но много раз она доказывала мне, что она самая бескорыстная женщина в мире. Не самолюбие заставляет меня говорить так, не страх, что я был обманут. В том состоянии, в котором я нахожусь теперь, такая сентиментальная деликатность не пристала мне. Значит, любовь, скажут мне, — любовь, которую, несмотря ни на что, я все еще чувствую к ней? Тоже нет. Любовь больше, чем думают, осторожна и недоверчива и жестоко проницательна. Не строишь себе никаких иллюзий о любимом существе. Любишь — вот и все. Я знаю во всех мелочах, на что способна Ательстана.
Ее пороки — по выражению тех, кто не сжимал в своих объятиях владетельницу Калаат-эль-Тахара, — я могу их ненавидеть или любить — это никого не касается, кроме меня. Но не сознавать их — это дело другое. Следовательно, мне кажется, я заслуживаю, чтобы мне верили, когда я утверждаю со всей торжественностью, искренность которой удостоверяется пережитыми мною страданиями, — я заслуживаю, чтобы мне верили, когда утверждаю, что существует целый ряд предумышленных низостей, на которые эта женщина совершенно не способна уже потому, что она есть она.
Шестой раз в этот вечер танцевал я с Ательстаной. Когда танец заканчивался, она сказала мне:
— Что вы сейчас делаете? Вы свободны, я полагаю?
— Когда?
— После бала. Да, вы, конечно, пойдете проводить мадемуазель Эннкен. Это вполне естественно. Но потом? Будет два часа ночи. В этот час мне кажется, что я начинаю просыпаться.
И всегда голодна. Я создана так же, как и другие, надо думать. Итак, маленький ужин ждет меня и нескольких близких друзей — трех или четырех офицеров, Гобсона, словом, ваших знакомых. Вы будете среди нас, не правда ли?
— А где именно, мадам?
— Да у меня.
— В Калаат-эль-Тахаре? Она взглянула на меня.
— Это хорошо, что вы знаете название моего замка, — сказалаона. — Не правда ли, красивое название?
— Прекрасное!
— И более оправданное, чем вы могли бы думать. Я не нашелся что ответить.
— Вы забавляете меня, — сказала она. — Значит, обещаете? В ту минуту, когда она меня об этом спрашивала, я увидел одного из метрдотелей резиденции, осторожно приближавшегося ко мне. Я понял, что генерал Гуро послал за мной. Было немного больше двенадцати. Во всяком случае, в два часа я буду уже свободен… Можно согласиться.
— Разумеется, обещаю, — сказал я. — Где генерал?
— Он ждет вас в зале первого этажа, капитан. Я быстро поднялся.
В этом зале было мало народа. Старики мирно играли в бридж. Умеренное освещение. Видны были только руки, державшие карты, под зелеными абажурами.
Генерал Гуро ждал меня на последней ступеньке лестницы.
— Войдите, — сказал он.
И повел меня в свой кабинет.
— Сядьте.
Он был вынужден повторить это приглашение. Я стоял и смотрел на него, недоумевая, испуганный волнением, которое теперь, наедине со мной, он не старался больше скрывать.
— Мой бедный друг, — сказал он наконец, — вас ждет большое горе.
— Что случилось, генерал?
— Вторая рота мегаристов, ваша рота…
— Что?
— Она только что почти уничтожена.
Не в состоянии произнести ни слова, я смотрел на него. Он, наверно, подумал, что я не расслышал, и потому повторил:
— Да, почти уничтожена… Два взвода из трех.
Я оставался неподвижен. Он подошел ко мне, положил свою руку мне на лоб, заставил меня поднять голову. Я увидел его голубые глаза, обычно такие светлые, в эту минуту затуманенные дымкой печали. Он увидел, что из моих глаз текли слезы.
— Мой несчастный друг, — повторил он. — А они-то бедные…
— Д'Оллон? — прошептал я.
— Убит.
— Руссель?
— Здоров и невредим. Только его взвод и уцелел. Какое-то опоздание, на счастье, помешало ему вовремя соединиться с другими. Иначе… Тех, кажется, было больше трех тысяч против них.
— Ферьер?
— Убит. Два первых взвода целиком перебиты. Не спрашивайте меня о подробностях. Это все, что я пока знаю. Телеграмма, принесшая эту ужасную весть, сообщает, что мне послан рапорт на аэроплане. Я получу его завтра утром, наверное. Полковник Приэр будет здесь. Жду вас вместе с ним завтра утром. Он знает страну. Но вы ее знаете еще лучше. «К северо-востоку от Абу-Кемаля» — гласит телеграмма. Идемте сюда.
Он подвел меня к стене, на которой висела огромная карта пустынь Евфрата. Крапинки, синие, красные, обозначали зоны влияния — английские, турецкие, наши.
Палкой, конец которой слегка дрожал, он указал мне точку на желтом поле.