– А родные у вас есть?
– Как же, брат и его дети, и у детей уже тоже есть дети.
– Что ж, вам совсем не хочется повидать их?
Он посмотрел на меня так, как я, должно быть, смотрел на Марджи, – точно в первый раз увидел.
– С чего это ты вдруг, мальчуган?
– Тяжело смотреть, как этот артрит мучает вас. В Сицилии ведь тепло. Может, там у вас поутихнут боли.
Он подозрительно покосился на меня.
– Что с тобой случилось?
– А что?
– Ты сегодня не такой, как всегда.
– А! Узнал одну приятную новость.
– Уж не собрался ли ты уходить от меня?
– Пока еще нет. Если бы вы надумали ехать в Италию, не беспокойтесь, я вас дождусь.
– А что за новость?
– Не хочу говорить до поры до времени. Это ведь дело такое… – Я покрутил рукой в воздухе.
– Деньги?
– Не исключено. А в самом деле, Альфио, человек вы богатый. Прокатились бы, пусть там в Сицилии поглядят, что такое богатый американец. И на солнышке бы погрелись. А лавку можете спокойно оставить на меня. Вы сами это знаете.
– Так ты не думаешь уходить?
– Да нет же, черт возьми. Вы меня достаточно знаете, разве я способен вас подвести?
– Тебя словно подменили, мальчуган. Что с тобой?
– Я же вам сказал. Поезжайте, понянчите bambinos. []
– Я теперь там чужой, – сказал он, но я почувствовал, что посеял в его душе тень чего-то – посеял крепко. И уже не сомневался, что вечером он придет в лавку и станет проверять книги. Подозрительный, сволочь.
Не успел он уйти, явился – точь-в-точь как накануне – коммивояжер «Б. Б. Д. и Д.».
– Я не по делу, – сказал он. – Просто собрался до понедельника в Монток. Вот и решил зайти по дороге.
– Очень кстати, – сказал я. – Мне как раз нужно вам кое-что отдать. – И протянул ему бумажник, откуда торчали двадцать долларов.
– Это вы зря. Сказал же я вам, что пришел не по делу.
– Возьмите!
– Как мне вас понимать?
– В наших местах так скрепляют договор.
– Но что случилось, вы обиделись?
– Ничуть не бывало.
– Так почему же?
– Возьмите! Торги еще не окончены.
– Господи, неужели Вэйландс предложил больше?
– Нет.
– Кто же, черт побери?
Я всунул двадцатидолларовую бумажку в его нагрудный карман, за уголок платка.
– Бумажник я оставлю себе, – сказал я, – он мне нравится.
– Послушайте, я не могу предложить другой цены, пока не снесусь с главной конторой. Подождите хотя бы до вторника. Я вам позвоню. Если вы услышите «Говорит Хью», знайте, что это я.
– Звоните, мне ваших денег не жаль.
– Но вы подождете, как я прошу?
– Подожду, – сказал я. – Увлекаетесь рыбной ловлей?
– Только в дамском обществе. Пробовал пригласить в Монток Марджи конфетка, а не дамочка! Какое там! Напустилась на меня так, что я не знал, куда деваться. Не понимаю я женщин.
– Да, они все чудней и чудней становятся.
– Золотые ваши слова, – сказал он как-то по-старомодному. Он был явно озабочен. – Ничего не предпринимайте до моего звонка, – сказал он. – Господи, а я-то думал, что имею дело с наивным провинциалом.
– Я не намерен обманывать доверие хозяина.
– А, чушь. Вы просто хотели увеличить ставку,
– Я просто отказался от взятки, если вам так хочется называть вещи своими именами.
И вот вам доказательство, что во мне что-то изменилось. Я сразу вырос в глазах этого субъекта, и мне это понравилось. Даже очень понравилось. Прохвост решил, что мы с ним одного поля ягоды, но я покрупнее.
Перед самым закрытием лавки позвонила Мэри.
– Итен, – начала она, – ты только на меня не сердись…
– За что, моя былинка?
– Понимаешь, она такая одинокая, и мне… словом, я пригласила Марджи к обеду.
– Ну что же.
– Так ты не сердишься?
– Да нет же, черт возьми!
– Не чертыхайся. Завтра Пасха.
– Ах, кстати. Почисть свои перышки. Мы завтра в четыре часа идем к Бейкерам.
– К ним домой?
– Да, мы приглашены к чаю.
– Мне придется идти в костюме, который я сшила для пасхальной службы.
– Прекрасно, лопушок.
– Так ты не сердишься за Марджи?
– Я тебя люблю, – сказал я.
И я в самом деле люблю ее. Очень люблю. И, помню, я тут же подумал, каким сукиным сыном может иногда быть человек.
С Вязовой улицы я свернул на дорожку, вымощенную щебнем, но посредине дорожки остановился и окинул взглядом старый дом. Я смотрел на него с особым чувством. Мой дом. Не Мэри, не отцовский, не Старого шкипера, а мой. Могу продать его, могу поджечь, а могу ничего с ним не делать.
Не успел я подняться на третью ступеньку, как дверь распахнулась и на меня обрушился Аллен с криком:
– А где «Пике»? Ты принес «Пике»?
– Нет, – сказал я. Но (чудо из чудес!) он не разразился воплями негодования и обиды и не стал призывать мать в свидетели, что я же ему обещал.
Он только горестно охнул и поплелся прочь.
– Добрый вечер, – сказал я его удаляющейся спине, и он остановился и повторил «Добрый вечер» так, как будто это было иностранное слово, которое он только что выучил.
Мэри вышла в кухню.
– Ты постригся, – сказала она. Любую перемену во мне она объясняет или температурой, или стрижкой.
– Нет, завитушка, я не стригся.
– А я тут совсем завертелась с приготовлениями.
– Приготовлениями?
– Я же тебе сказала, к обеду придет Марджи.
– Хорошо, но зачем такой тарарам?
– У нас уже сто лет не было гостей к обеду.
– Это верно. Что правда, то правда.
– Ты наденешь темный костюм?
– Нет, серый – Сивого мерина.
– А почему не темный?
– Помнется, а мне завтра идти в нем в церковь.
– Я утром могу отутюжить.
– Надену Сивого мерина, ни у кого в округе нет такого симпатичного костюма.
– Дети, – крикнула Мэри, – не смейте там ничего трогать! Я достала парадную посуду. Так не хочешь надеть темный?
– Не хочу.
– Марджи разрядится в пух и прах.
– Ей очень нравится Сивый мерин.
– Откуда ты знаешь?
– Она мне говорила.
– Выдумываешь.
– Она даже в газету писала об этом.
– Ну тебя. Смотри, будь с ней любезен.
– Я буду ухаживать за ней напропалую.
– Мне казалось, ты сам захочешь надеть темный – по случаю прихода Марджи.
– Послушай, травка, пять минут назад мне было совершенно все равно, какой костюм надевать – хоть вовсе никакого. Но ты устроила так, что я теперь просто должен надеть Сивого мерина.
– Назло мне?
– Вот именно.