Работа над опытом не была для него источником радости, наоборот, она опустошала его, высасывая все жизненные силы. Вспоминая эти три недели, промелькнувшие, как один миг, он понял, что они совершенно выпали из его жизни.
– Разве вы сюда больше не приедете? – спросила Лили наконец.
– Не знаю. Лили. Я в плохом настроении. Что вы сегодня делаете? – внезапно спросил он. К своему удивлению, Тони обнаружил, что в голосе его звучит нежность, но это его не смутило. «Ну и что ж, черт возьми, раз я не могу иначе», – вызывающе сказал он про себя. – Куда-нибудь идете. Лили?
– Нет, – ответила она. – Сегодня я дома. Я надеялась, что вы, может быть, приедете, да и вообще мне не хочется никуда идти.
Он помолчал, все время остро ощущая ее беззвучную мольбу.
– Как вы сейчас выглядите? – спросил он. – Какое на вас платье?
– Голубое. Знаете – то, с оборками. По-моему, оно вам никогда особенно не нравилось. – Она тихонько засмеялась. – А сверху – жакет. Я нарочно надела его, чтобы платье не было вам видно по телефону. Знаете, из суеверия иногда пускаешься на всякие глупые уловки. – Она помолчала, потом заговорила так тихо, что он еле расслышал, но от ее слов у него бешено заколотилось сердце: – Я прошу вас приехать. Тони. Я ужасно по вас соскучилась.
С минуту он молчал. В нем закипел гнев: он вдруг возненавидел Нью-Йорк, возненавидел рабочую тетрадь, лежавшую у него на коленях, и все записанные в ней цифры и слова. А больше всего он проклинал свою проницательность, позволившую ему разгадать характер Лили, потому что теперь все для него было испорчено. Прижав к уху телефонную трубку, он круто повернулся на кровати, и тетрадь полетела в сторону, а вместе с нею и все мысли о работе. Заодно он отшвырнул от себя и догадки относительно Лили – он уже не верил в их справедливость, а если и верил, то перестал придавать им значение.
– Я приеду. Лили, – сказал он. – Сегодня же ночью выеду на машине. Я отлично смогу работать и там.
– Правда, милый? Это чудесно! – прошептала она. – О, Тони, как я тебя люблю!
– Но с одним условием. Лили, – больше не водить меня за нос.
– Никогда! Клянусь тебе! – пылко воскликнула она.
– Сейчас девять часов. Я приеду в двенадцать. Ты будешь меня ждать?
– Хоть до утра.
– И когда я приеду, мы поговорим о разводе.
Тони вдруг понял, что слова его падают в холодную тишину, совсем непохожую на предыдущие паузы. Словно прочтя на расстоянии ее мысли, он ощутил неприятный холодок.
– Лили? – настойчиво позвал он.
– Что, Тони? – слабо отозвалась она.
– Ты слышала, что я сказал?
– Да, конечно. Но… – от звука ее голоса боль хлынула ему в сердце. – Мне казалось, что мы уже достаточно говорили об этом.
– Ради Бога, Лили, неужели ты не передумала?
– Нет. Я же не могу. Ну зачем ты опять все портишь? Если ты намерен приехать только для этих разговоров, то лучше не приезжай.
От злости Хэвиленд чуть было не стукнул трубкой по аппарату, но рука его застыла на полдороге. Ярость его была подлинной яростью, испытываемое унижение – настоящим унижением, а любовь была такой любовью, на какую он только был способен. Он снова поднес трубку к уху.
– Я еду. Лили. Так или иначе, я еду.
Она повторила:
– Не стоит. Не надо. Я не буду ждать.
Он быстро положил трубку и торопливо стал одеваться. Она была права. Он понимал это лучше, чем она сама, но уже не мог остановиться. Его тянуло туда, где он чуял опасность, словно он стремился убедиться, что может выйти из этой борьбы невредимым. Сам того не сознавая, он проиграл свою ставку на нынешнее лето в тот момент, когда Эрик заставил его продолжать им же начатый опыт. Сейчас он снова собирался проиграть. Ему суждено всегда проигрывать. Но остановиться он уже не мог.
3
В лаборатории, брошенной Хэвилендом ради побережья, воцарилась приятная мирная атмосфера.
После чисто физического труда во время опыта обработка результатов казалась совсем легкой. Требовалось проделать массу вычислений, но с помощью формул и они были сведены к простой арифметике, а самую нудную работу выполнила вычислительная машина. Эрику то и дело приходилось подавлять беспричинную улыбку: он ощущал в себе безмятежное, ленивое удовлетворение. Почти все время он вместе с Фабермахером работал над записями, а прибор тем временем покрывался пылью.
Даже если Хэвиленд захочет продолжать исследование с другим ассистентом, прибор все равно пойдет на слом. Он уже пережил самого себя, потому что полученные результаты неизбежно докажут необходимость переделок и усовершенствований. Дальнейшие исследования с новым прибором в свою очередь потребуют дальнейших усовершенствований, и этот нескончаемый цикл творческого созидания и разрушения даст один побочный продукт – новые знания. Этот прибор положил начало целой исторической эпохе, но история перешагнула через него прежде, чем он пришел в негодность. Эрик не мог смотреть на него без грусти. Фабермахер относился к этому иначе. Прибор для него имел не больше значения, чем обыкновенный карандаш, которым пишут, очинивают острее или тупее, смотря по вкусу, используют до конца, а затем выбрасывают. Его больше заботили результаты опыта, занесенные в рабочую тетрадь.
– Интересный опыт, – рассудительно, с умеренным энтузиазмом сказал он. – И сколько еще предстоит работы!
– Но мы сделали все, что могли, – возразил Эрик.
Фабермахер улыбнулся.
– Вы сейчас говорите, как Хэвиленд, – «выше головы не прыгнешь». Хотите знать, на какие вопросы вы так и не получили ответа? Я могу их перечислить. Какова энергия нейтронов? Каковы статистические вариации полученных вами результатов? Насколько ваши результаты связаны с поглощением, сопровождающимся или не сопровождающимся индуктированной радиоактивностью…
– Ради Бога, довольно! – воскликнул Эрик. – Кто вам сказал, что мы собирались завоевать весь мир? Мы только хотели доказать, что существуют внутриядерные силы, не электростатические и не гравитационные, и найти частицы, на которые действуют эти силы. Мы знаем, что нейтроны притягиваются одними ядрами и не притягиваются другими.
– Это необычайно интересно. А почему это так?
– Не знаю, – признался Эрик. – Ответ, возможно, послужил бы ключом ко всей проблеме. Но все-таки мы теперь знаем о существовании этого свойства, следовательно, посредством нашего опыта мы открыли кое-что новое в природе. Это мы искали, и это мы нашли. Вот и все.
– Вы просто сделали, что могли.
– Не говорите это так, словно вы нас в чем-то обвиняете.
– А вы не говорите так, словно оправдываетесь. Каждый и без того делает все, что в его силах. И утверждать, будто вы сделали все, что в ваших силах, – значит намеренно ограничивать свои возможности.
– Не будете ли вы добры вбить наконец в свою тупую голову, что я этого никогда не говорил?
– Ах, так! А что же вы хотели сказать?
– Что я надеюсь ответить на эти вопросы, когда буду работать с Траскером. Уверен, что мы с ним добьемся большего.
– А, ну это другое дело. Отчего же вы так и не сказали?
– Потому что вы слишком много болтаете.
Фабермахер улыбнулся, и лицо его порозовело.
– Только с вами, – согласился он, но вид у него был довольный и смущенный. Он немного помолчал, потом спросил: – Когда вы уезжаете?
– Еще не знаю. Я только недавно написал Траскеру, что смогу приехать.
Из коридора донесся телефонный звонок, и Эрик пошел в будку.
– Хэлло, – произнес женский голос.
– От Траскера еще ничего нет, дорогая, – быстро сказал он. – Так что не торопись давать задаток за подвенечное платье. Но не беспокойся, это от нас не уйдет.