Ну во здравие!
Ух, чтоб тебя. Чуть не подавился водкой.
– Тебе чего? – зло окрысился на не вовремя зашедшего слугу.
– Господин Расейской Академии копиист Иван Семеныч Барков пожаловали! – объявил тот. – Просить, что ли? Али сказать, что нету вас?
Знал, что хозяин всегда терял покой после визитов означенной персоны.
«Вот же принесла нелегкая! Или у него нюх на водку с закуской?»
Пока думал да гадал, в столовую, решительно отодвинув в сторону служителя, прошествовал злоязыкий буян. Не доходя до накрытого стола и не глядя на яства, а лишь на Александра Петровича, глаза в глаза, застыл и протянул руки вперед.
– Виват, Сумароков, первый российский стихотворец!
Сказав сие торжественным гласом, повернулся и пошел прочь.
У господина сочинителя от неожиданности отобрало речь. Он лишь мог что-то невнятно шипеть да скрипеть. Однако ж хватило сил показать знаками слуге, чтоб задержал визитера.
Рюмка «сумароковки» помогла прийти в память.
– Иван Семенович, любезнейший, да куда же ты так быстро?!
Вскочил на ноги и мигом очутился рядом с нечаянным гостем.
– А откушать? Чем Бог послал?!
Барков не стал долго, чиниться и упираться. Уселся за стол и сразу по-хозяйски налил себе водки. Да не в хрустальную рюмку, а в стакан. Хлобыстнул одним махом. Хакнул, не закусив. Посидел минуты две-три. Было видно, как перед тем зеленушное лицо его зарозовелось. В глазах заплясали веселые чертики.
– Чем новеньким порадуете читателя в ближайшее время? – благодушно поинтересовался у хозяина.
Тот словно ожидал позволения.
Приволок из кабинета пухлую рукопись и давай вдохновенно читать свежеоконченную трагедию. Чуть было о завтраке не забыл. Слава богу, гость напомнил. Разлил «сумароковку» (на сей раз уже в рюмки) и провозгласил тост за Ея Величество Поэзию Российскую. Александр Петрович охотно поддержал. Закусили. Потом горяченького. За ним курица-балычок.
И вирши, вирши.
Подлинное застолье духа.
Господин копиист по ходу чтения делал замечания, и драматург часто дивился, как же это ему самому в голову не пришло. Шкарябал тут же на полях, чтоб не забыть поправить при беловой переписке.
Наконец Барков с видом сытого кота откинулся в креслах и деликатно отрыгнул.
– Александр Петрович, не одолжишь ли рублем дней на пять?
Сумароков в душе закляк, но вида не подал. Рубль. Ведь не вернет, поди. А деньги немалые. Полведра водки купить можно.
– Э-э-э…
– Ежели нет, так нет. Без обид.
Как же, без обид. Не дашь, а потом так на весь Петербург ославит, как только один он и может. В своих срамных стишатах. Сколько раз сам Александр Петрович пробовал сочинять такие же. Не получалось. Вроде и слова те же, а бойкости да живости нет.
– Э-э-э… Ничего, коли будет мелочью? – Позвенел в кармане серебром да медью.
Помнится, завалялось там копеек восемьдесят семь или девяносто с позавчерашнего похода в книжную лавку. Не станет же нахал считать прямо здесь, на глазах заимодавца?
– Один черт! – заулыбался господин копиист.
Принял мелочь так, словно не ему, а он дает.
Откланялся.
– А насчет конца третьего акта подумать надобно, – погрозил пальчиком. – Не гладко…
– Подумаем, подумаем, – согласился Сумароков, проворно выпроваживая гостя дорогого, пока еще чего не удумал присовокупить.
Не успел.
– Знаешь чего, Александр Петрович, – недобро прищурился гость, нахлобучивая на голову, треуголку.
Тревожно екнуло сердце.
– Я ведь, пошутил, – заговорщицки склонился Барков к уху драматурга. – Первый-то русский стихотворец – я. Второй – Ломоносов. А ты – разве что только третий!
И быстро вышмыгнул вон из дверей, провожаемый рыком смертельно раненного зверя.
Мост изогнул спину, словно кошка, поглаживаемая ласковой хозяйской рукою.
Народу об эту пору дня заметно поприбавилось.
И все равно этого прохожего слуга закона узнал. Тот, утренний грубиян. Снова стоит у перил и поплевывает. Чего, спрашивается, ему здесь надобно? Аль в другом каком месте плевать не может?
Подозрительно.
Чеканным шагом прошествовал к молодцу и кашлянул, грозно положив руку на рукоять сабли.
Молодой человек обернулся.
Ага, навеселе. Понятненько.
– Пройдите, сударь. Не положено.
– Как же, как же, – туманно улыбнулся грубиян. – Помню. Першпектива… Сама государыня…
– Вот-вот, – ответствовал стражник, а сам прикидывал, задержать разговорчивого субъекта до выяснения личности или нет.
– На вот тебе, – протянул к нему ладонь парень.
– Это чавой? – не понял вояка.
– Алтын. У тебя ведь нет алтына?
Стражник быстренько принял деньги и отошел. Чудной какой-то барин. Блаженный, что ли?
Жизнь заметно налаживалась. Теперь можно и домой. Прохор уже, чай, заждался. Полтора суток поэта не было дома. Надо бы купить носатому малый гостинчик. Восьмидесяти пяти копеек, полученных от Сумарокова (вот сквалыга!), должно хватить до пенсиона. В случае чего у Михаилы Василича когда заморит червячка. Лизавета Михайловна, опять же, сердце доброе, завсегда передает сухарь-другой озорной птице.
Внимание господина копииста привлекла странная группа, шествовавшая мимо него по мосту.
Двое солдат. А между ними – девка. Судя по наряду, из таковских. Что продают любовь за деньги.
Но что-то несуразное было в ее облике, что заставило поэта взглянуть на нее по-особому.
Странно.
В бедное тряпье была завернута… ожившая греческая статуя. Или нет.
Да ведь это же…
Богородица Дева, смилуйся!
Аристократический овал лица с впалыми щеками и чуточку высоковатыми скулами. Страдальчески стиснутые вишни-губы. И глаза… О, эти глаза. В них было столько муки, мольбы и вместе с тем всепрощения, что поэт чуть тут же не бухнулся коленями прямо на мостовую, в грязь, чтобы испросить прощения себе и тем, кто обрек ЕЕ на эти муки.
Мгновение… и видение исчезло. Только три спины. Две прямые, как палки, и одна согбенная, как от непосильной ноши…
– Водки мне! – едва сев за стол, велел поэт кабатчику. – И бумаги, чернил, перьев!.