Я думаю – это ничего, если я и опоздал немного. Христос простит и поймет, – от волнения голос его дрожал. – Я знаю, что вы не христианин. Но вы добрый человек.
Грациллоний помедлил с ответом. Ему не хотелось ставить кого бы то ни было в особое положение – это могло вызвать недовольство легионеров. Но ведь солдат отказывался от своей порции мяса. И вряд ли кто‑то еще вспомнит о посте и последует примеру Будика. Легионеры у него в отряде не слишком‑то благочестивы. По крайней мере, он ни разу не слышал жалоб на то, что им не удается соблюсти воскресенье, святой день как для митраистов, так и для христиан. Будик пришел в армию недавно. Он нравился Грациллонию. Застенчивый, худой и невзрачный, в бою этот парень превращался в дикую кошку. Он отчаянно дрался в прошлогоднюю войну, был честен и исполнителен. Отказать в такой просьбе значило бы навсегда оттолкнуть его. Он был хороший солдат, несмотря на свою веру, к которой Грациллоний не испытывал особого уважения. Наверное, в родной деревне Будика христиане были в редкость, и сверстники издевались над ним. А может, он и в армию пошел в надежде обрести друзей и единоверцев.
– Что ж, если это для тебя так важно… – сказал Грациллоний. – Только не уговаривай других следовать твоему примеру. Пусть каждый поступает по своей вере и совести. Ступай предупреди кухонный наряд.
– Благодарю вас, центурион! – Будик вспыхнул от радости. – Храни вас Бог!
Грациллоний обтерся губкой, переоделся и вышел из палатки. Ему оставалось назначить часовых и наряд на завтрашний день. На площадке в центре лагеря весело потрескивал костер. Походный котел уже закипал, и к дыму примешивался густой дух мясного бульона. Будик сидел на корточках поодаль от костра. Его окружили несколько солдат с кубками в руках. Они оживленно жестикулировали и время от времени разражались хохотом.
– Стало быть, надумал столоваться отдельно, – издевался Админий. – Так, глядишь, и в епископы скоро выбьешься. Благословите скушать кусочек мяса, ваше святейшество!
Солдаты захохотали. Шрам на щеке Кинана уже затянулся сухой коркой. Он один не смеялся. Кинан был из демециев, а они немногословны. Он размышлял.
– Хорошо, что я не христианин, – с расстановкой сказал он. – Уж больно у вас все просто: несколько дней не поешь мяса – и ты спасен.
На самом деле, подчиняясь рескрипту императора, в Британии он ходил к мессе, но не скрывал своего пренебрежения к этой религии слабаков, неженок‑горожан и женщин, оставаясь в глубине души верным Нодену.
– А может, коли повезет, мы по дороге и еще кого из церковников найдем, – продолжал изгаляться Админий. – Привяжем его к кобыле, чтоб не отставал. Будет у кого благословения испросить, как до крови дойдет.
Лицо у Будика пошло красными пятнами. Вскочив, он сжал кулаки и приготовился к драке. В круг протиснулась тучная фигура Квинта Юния Эпилла. Как всегда, вовремя.
– Ну, посмеялись, и будет, – мирно пробасил он. – Оставьте парня в покое. Не задевайте вы чужой веры. Не по совести это.
Простые слова Эпилла отрезвили насмешников. Пристыженные, они потянулись к костру, где дневальные уже раздавали ужин.
– Спасибо вам, – сказал Будик дрожащим голосом. – Позвольте мне спросить, какой веры придерживаетесь вы? Разве вы тоже христианин?
– Я верю в Митру, – пожал плечами Эпилл. – Как наш центурион. Но вот это, – он вынул из‑за пазухи кремневый наконечник копья, – это всегда при мне. Мой оберег. Я нашел его давно, тебя еще на свете‑то не было. Нашел возле древнего святилища. С тех пор он не раз спасал мне жизнь. Я, по крайней мере, в это верю. Митра не отметил меня высокой степенью. Но что поделаешь, стар я уже избавляться от суеверий.
Митра не отметил меня высокой степенью. Но что поделаешь, стар я уже избавляться от суеверий. Стар и одинок. Горбатого, говорят, могила исправит.
– А я думал, у вас есть жена…
– Была. Умерла четыре года назад. А дети выросли и разлетелись из гнезда. Но само гнездышко еще цело. У меня дом под Лондинием. Вот отслужу свой срок – пару лет осталось, подыщу себе пухленькую вдовушку и тогда уж…
Заметив Грациллония, с улыбкой прислушивавшегося к разговору, Эпилл оборвал себя и с деланной строгостью прикрикнул:
– А ну, Будик, не стой как пень! Не видишь, командир подошел! Беги зачерпни ему кубок вина.
Грациллоний укоризненно поглядел на помощника, Эпилл хитро поглядел на Грациллония, и оба они весело рассмеялись.
В Галлию пришла весна. Деревья оделись листвой, покрылись белым цветом кусты боярышника. Сочные травы вдруг разом расцветились буйными красками полевых цветов. В небе запели жаворонки. Засеянные поля проросли густой щетиной молодых побегов, пышно зацвели сады. С вершины холма в ясный полдень, когда солнце слепит глаза и набрасывает на мир призрачно‑белесый покров, реки казались струйками расплавленного серебра, выплеснутого на пестрый травяной ковер. Серебро текло и никак не остывало, то сливаясь в необъятное переливчатое зеркало, то выбиваясь из зеркальной глади извилистыми ручейками. Ручейки, ничуть не считаясь с межой, делили поля на затейливой формы острова, а устав резвиться, прятались в лесную сень. Так выглядела Галлия весной, если стоять на вершине холма в ясный полдень. Часто шли дожди. Но не унылая морось, привычная британцам, холодная и затяжная. А южные ливни с грозой, короткие, сильные и освежающие. Утомленные ходьбой люди останавливались, запрокидывали лица, ловили капли ртом, пили дождь, омывались его чистыми струями. Дождь кончался, и на умытое небо всходила радуга. Зеленые холмы, дурманящий после дождя воздух и радуга в чистом небе – такой была Галлия. День заметно прибавился. Теперь на ночной привал располагались до захода солнца, а выходили с первыми лучами.