Итак, я должен выбирать: женитьба или приход?
Сентября 9, 1811 года
Сегодня рукоположен в сан священника англиканской церкви. Не сомневаюсь, что моя скромность, усердие и удивительная кротость как нельзя лучше подходят для этого призвания.
Сентября 15, 1811 год. Гостиница «Георг».
Почтовой каретой добрался до Дерби. Ехал снаружи, что обошлось мне в десять шиллингов шесть пенсов, однако из-за дождя беспокоился за сохранность книг и бумаг. Комната в «Георге» пахла не так плохо, как зачастую бывает в гостиницах. Ужинал жареными вальдшнепами, фрикасе из репы и яблоками в тесте. Превосходно, но отнюдь не дешево — посему остался недоволен.
Сентября 16, 1811 года
Первое впечатление не слишком благоприятно. Под дождем окрестности прихода Всех Надежд выглядят дикими и почти необитаемыми. Крутые поросшие лесом лощины, бурлящие потоки. Голые скальные выступы чередуются с засохшими дубами и тоскливыми вересковыми пустошами. Впрочем, должен признать, ландшафт весьма живописен, и вполне подошел бы для романа, однако мне, избравшему этот край для обитания, местность вопиет лишь об одиноком прозябании и скудном обществе, состоящем из неотесанных невежд. За два часа мне попался единственный след человеческого обитания — мрачный фермерский дом с потемневшими от дождя стенами, окруженный угрюмыми промокшими деревьями.
По моим подсчетам, до деревни оставалось рукой подать, но тут, завернув за угол фермы, я увидел двух всадников. Они остановились у бедной хижины, чтобы побеседовать с кем-то за изгородью. Я небольшой знаток лошадей, но эти меня поразили: высокие, статные, сияющие. Кони — вороной и гнедой — вскидывали головы и били копытами, словно негодуя, что приходится попирать столь презренную землю. Казалось, что во всем Дербишире нет ничего ярче — посреди серой дождливой пелены удивительные кони горели, словно костер.
Всадники обращались к согбенному старику. Подойдя поближе, я услыхал проклятия и увидел, как один из всадников вытянул руку и начертил над головой старика какой-то неизвестный мне знак. Вероятно, жест этот характерен для дербиширцев, но мне никогда еще не доводилось видеть ничего, что столь явственно выражало бы презрение. Ради того, чтобы пролить свет на местные обычаи и удивительные верования, прилагаю здесь схему или рисунок с изображением жеста незнакомца.
Мне показалось, что всадники остались недовольны беседой со старым фермером. Тут я вспомнил, что пожилой селянин наверняка является моим прихожанином и мой долг — не жалея времени, нести мир и согласие туда, где царят раздор и вражда. Я ускорил шаги, окликнул старика и сообщил ему, что я — новый приходский священник. Звали старика Джемми.
— Что ж, Джемми, — произнес я, пытаясь сделать свою речь понятной его невежеству и одновременно изобразить заботливость, — скажи-ка мне, чем это ты так рассердил джентльменов?
Старик отвечал, что у жены джентльмена на гнедой лошади сегодня утром начались роды, потому тот вместе со слугой приехал за женой Джемми, которая много лет принимала всех младенцев в округе.
— Почему же ты заставляешь джентльмена ждать? — промолвил я с мягким упреком. — Где твоя жена?
Старик показал на узкую тропинку, что вилась к дальнему холму. Сквозь дождь я разглядел вдали древнюю церквушку и кладбище.
— И кто теперь заботится о роженицах? — спросил я.
Оказалось, что этим занимаются некие мистер Стабб — аптекарь из Бейкуэлла и мистер Хоррокс — лекарь из Бакстона. Однако и до Бейкуэлла, и до Бакстона два-три часа быстрой езды по плохим дорогам, меж тем женщина, по словам Джемми, «совсем плоха».
Признаться, поведение джентльмена на гнедой лошади, который до последнего дня не озаботился найти повитуху, слегка меня рассердило. Ведь для того чтобы все устроить, у него было целых девять месяцев!
Тем не менее, я поспешил догнать всадников и обратился к джентльмену: «Сэр, мое имя Симонелли. В университете Кембриджа я изучал множество наук: правоведение, теологию, медицину. Кроме того, давно состою в переписке с одним из лучших медиков наших дней — мистером Мэтью Бейли[15] с Грейт-Уиндмил-стрит в Лондоне. Если вы не побрезгуете моими услугами, буду счастлив помочь вашей супруге».
Всадник повернул ко мне смуглое выразительное лицо с тонкими чертами. Удивительно проницательный взгляд необыкновенных ярких глаз. Длинные черные волосы оказались его собственными. Джентльмен завязывал их в хвостик, словно на старомодных париках с косицами. На вид ему было между сорока и пятьюдесятью.
— Вы приверженец Галена или Парацельса? — спросил он.
— Сэр? — удивился я (решив, что незнакомец шутит). Заметив, что он все еще вопросительно смотрит на меня, я продолжил. — Воззрения достойных и прославленных джентльменов, которых вы упомянули, давно устарели. Что мог знать об анатомии Гален, препарируя свиней, коз и обезьян? Парацельс и вовсе верил в воздействие магических заклинаний и прочую чепуху! Право, сэр промолвил я со смешком, — с тем же успехом вы могли поинтересоваться, кому я сочувствую в Троянской воине!
Возможно, мне не стоило над ним смеяться. Наверняка не стоило. Я вспомнил, скольких врагов нажил из-за своего высокомерия в Кембридже. Вспомнил и то, что на новом месте решил снисходительно относиться к невежеству и предрассудкам. Однако незнакомец промолвил только; «Видишь, Дандо, как нам повезло. Роды у моей жены примет выдающийся ученый и лекарь, — он тонко улыбнулся одной половинкой смуглого лица. — Уверяю вас, она по достоинству оценит Ваши труды».
Разговаривая с незнакомцем, я обнаружил кое-какие странности: джентльмен и его слуга были на удивление грязны, однако поначалу я этого не заметил, ибо дождь смывал грязь с лиц. Я решил было, что камзол джентльмена сшит из грубой коричневой ткани, вроде тех, из которых делают половики. При ближайшем рассмотрении камзол оказался бархатным, но алая ткань почти потеряла первоначальный цвет, обтерлась и залоснилась.
— Я собирался посадить старуху за спину Дандо, — сказал незнакомец, — но едва ли этот способ устроит вас.
Мгновение он размышлял, затем воскликнул: — Ну, чего скорчил кислую мину, олух? (Я вздрогнул, но тут же сообразил, что джентльмен обращается к слуге). — Слезай на землю и помоги ученому доктору взобраться на лошадь!
Не успел я возразить, что ничего не смыслю в лошадях и верховой езде, как Дандо спрыгнул на землю и ловко закинул меня на лошадь. Прежде, чем я осознал, что происходит, ноги нашли стремена, а руки сжали поводья.
Сегодня в Кембридже только и толкуют, что о конях и выездке. Великое множество невежественных студентов гордится своими познаниями в сем предмете. Однако я не принадлежу к их числу. Поэтому я рассудил, что главное — покрепче держаться в седле, тем более что лошадь прекрасно справлялась со всем остальным.
Удивительная, божественная скорость! Мы свернули с дороги и поскакали сквозь дремучий лес, где росли дубы, ясени и падубы. Кружились опавшие листья, хлестал дождь, а мы с незнакомцем летели рядом, словно духи печального серого воздуха! Мы поднимались все выше и выше, а рваные дождевые облака распахивались перед нами, подобно громадным дверям в небеса. Мимо поросших вереском болотистых низин с синевато-серой водой, мимо разрушенной церкви, мимо речного потока — за холмы, где в долине, затянутой дождевой пеленой, стоял дом. Издалека строение показалось мне очень ветхим. Разные части дома строили явно в разные эпохи и из самых разнообразных материалов. Здесь были кремень и булыжник, древние серебристо-серые бревна и розовато-красные кирпичи, приветливо блестевшие во тьме. Подойдя поближе, я увидел, что дом просто крайне запущен. Двери слетели с петель — их подперли камнями и обложили линялыми бурыми тряпками. Треснувшие и разбитые окна заклеили старой бумагой. В каменной черепице зияли черные провалы, засохшие пучки травы торчали между камнями. Все это придавало строению на диво унылый вид, особенно ров с темной стоячей водой, в которой заброшенность этого места отражалась, как в зеркале.
Мы спешились, вошли в дом и стремительно миновали длинную череду комнат. Прислуга джентльмена (коей оказалось на удивление много) не спешила приветствовать его и докладывать о здоровье жены. Напротив, завидев хозяина, слуги в самых странных и дурацких нарядах, какие только можно вообразить, тут же юркали в тень.
Джентльмен привел меня в комнату, где лежала его жена. Присматривала за роженицей старуха крошечного роста. Ее внешность удивила бы любого, особенно длинные, жесткие волосы на щеках, более всего напоминавшие иглы дикобраза.
Следуя древнему поверью, что роженицу надлежит держать в тепле, дров в очаге не жалели. Жара стояла невыносимая. Моим первым побуждением было отдернуть занавески и распахнуть окно, однако, оглядевшись, я отказался от этой мысли, ибо грязь вокруг не поддавалась описанию!
Простыни, на которых лежала роженица, кишели паразитами всех видов. Кругом валялись оловянные тарелки с гниющими остатками пищи. И этот беспорядок вовсе не был свидетельством крайней бедности! Напротив, более всего поражало причудливое смешение роскоши и нищеты. Тут том «Энциклопедии» Дидро завернули в засаленный фартук, там украшенную драгоценными камнями туфлю придавили грелкой. Серебряная диадема под кроватью зацепилась за зубья садовых грабель. На подоконнике труп какого-то животного (вероятно, кошки) иссохшей головой упирался в бок фарфорового кувшина. Бархатное одеяние цвета бронзы (напоминавшее ризу коптского патриарха) служило напольным ковром. Ткань была расшита золотом и жемчугом, но нити порвались, и теперь жемчужины валялись прямо в грязи. Я и помыслить не мог, что величие и мерзость могут так мирно уживаться в одной комнате. Каким безответственным ленивцем нужно быть, чтобы так распустить собственных слуг!
Жена джентльмена была очень молода — вряд ли ей исполнилось больше пятнадцати — и крайне истощена. Кости просвечивали сквозь почти прозрачную кожу, натянутую на животе, словно на барабане. Хоть я и прочел множество книг по акушерству, в действительности все оказалось куда сложнее. Я давал исключительно ясные и точные указания, однако бедняжка была так слаба, что не слышала моих слов.
Вскоре я обнаружил, что ребенок застрял в весьма неудобном положении. Так как щипцов у меня не было, пришлось поворачивать его рукой и лишь с четвертой попытки мои труды увенчались успехом. Между четырьмя и пятью часами на свет появился младенец мужского пола. Мне сразу не понравился его цвет. Мистер Бейли утверждает, что обычно новорожденные бывают цвета красного вина, иногда — темнее, цвета портвейна. Этот младенец был черен, однако, на удивление силен. Когда я передавал его старухе, он весьма ощутимо лягнул меня, оставив на руке синяк.
Мать мне спасти не удалось. Она была словно дом, сквозь который прошел вихрь, срывая дверь с петель и сметая все на своем пути. Не уцелел и её разум. Кажется, бедняжка считала, что ее силой притащили сюда и бросили на милость омерзительных стражей.
— Ш-ш, — успокаивал ее я, — все этосумасбродные фантазии. Смотрите, вот славная, добрая женщина… — я показал рукой на старуху-дикобраза, — которая так превосходно заботится о вас.
— Кругом друзья. Прошу вас, успокойтесь.
Однако бедняжка не хотела меня слушать, снова и снова звала мать и умоляла забрать ее домой.
Я долго боролся за ее жизнь, но к чему, в конечном счете, привели мои усилия? Одно человеческое существо вступило в этот мир, другое его покинуло. Гордиться особенно нечем.
Я начал читать благодарственную молитву, но не успел произнести и дюжины слов, как услыхал визг. Приоткрыв один глаз, я увидел, что служанка, схватив ребенка, выскочила из комнаты с проворством, удивительным для ее старых ног.
Дочитав молитву, я вздохнул и отправился на поиски мужа несчастной. Обнаружил я его в библиотеке. Со свойственным представителям сильного пола равнодушием джентльмен уткнулся, носом в книгу. Было где-то между семью и восемью.
Я считал, что как священнослужитель обязан произнести несколько слов утешения и похвалы умершей, однако что я мог знать о ней? Ее добродетели остались для меня тайной, о ее красоте я мог поведать и того меньше, ибо видел лишь искаженные болью черты во время родовых и смертных мук. Поэтому я просто рассказал джентльмену о том, что случилось. Закончил же краткой повинной (даже для моих ушей) речью, словно оправдывался в убийстве его жены.
— Оставьте, — промолвил он, — уверен, вы сделали все, что могли.
Меня восхитил его философский подход к жизни, хотя поначалу я слегка удивился. Затем вспомнил, что жена джентльмена говорила с ошибками и употребляла просторечные слова и выражения. Возможно, подобно многим землевладельцам до него, джентльмен, не устояв перед блеском голубых глаз и пышных локонов, заключил неравный брак, в чем затем раскаялся.
— Сын, говорите? — воскликнул он, явно пребывая в превосходном расположении духа. — Отменно! — Джентльмен высунул голову за дверь и крикнул, чтобы ему принесли новорожденного. Спустя мгновение Дандо и старуха с лицом дикобраза были тут как тут. Джентльмен тщательно осмотрел младенца и объявил, что доволен. Он поднял сына и произнес следующую речь: «На лопату ты сажайся!» — тут он весьма ощутимо встряхнул его. Затем: «В печь горячу, отправляйся!» — и еще раз встряхнул младенца. Закончил же такими словами: «И под угли забирайся!» — и встряхнул новорожденного в третий раз.
Признаться, я не ценитель подобного юмора.
Тем временем, старуха притащила откуда-то тряпицу и собиралась завернуть в нее младенца.
— Стойте! Это совершенно недопустимо, сэр! — воскликнул я. — Просто немыслимо! Неужели у вас нет куска ткани почище?
Все трое изумленно уставились на меня. Затем джентльмен улыбнулся и промолвил:
— У вас поразительное зрение, мистер Симонелли! Чем вам не угодила эта белоснежная льняная материя лучшей выделки?
— Всем, — раздраженно ответил я. — По мне, так это грязная тряпка, которой я побрезговал бы вытереть собственные сапоги!
— Да что вы! — казалось, джентльмен слегка удивился. — А Дандо? Какое впечатление вы составили о нем? Разве вы не заметили рубиновых пряжек на его туфлях? Нет? А камзола из желтого бархата и сверкающего меча?
Я отрицательно замотал головой. (На самом деле Дандо был одет в том же вычурном старомодном стиле, что и его господин, и от пяток до макушки производил впечатление оборванного и развязного негодяя, каковым, без сомнения, и являлся. Он носил грубые сапоги до бедра, пучок изорванных грязных кружев на шее и видавшую виды треуголку).
Пару мгновений джентльмен задумчиво меня рассматривал.
— Мистер Симонелли, — промолвил он наконец, — у вас удивительное лицо! Эти блестящие глаза и темные густые ресницы! Этот благородный изгиб бровей! Каждая черта вопиет об удивительном сходстве с моим родом! Будьте любезны, подойдите к зеркалу и станьте рядом со мною.
Я сделал, как он просил. Если забыть о цвете лица (его — коричневое, словно буковая мачта, мое — белое, как глянцевая бумага), сходство между нами поражало! Все, что раздражало и пугало меня в собственном лице, повторялось в лице джентльмена: те же удлиненные брови, напоминавшие мазки краски, взлетали вверх изящным завитком, те же полуопущенные веки придавали лицу выражение вялого высокомерия, та же крошечная темная родинка разместилась прямо под правым глазом.
— Кажется, я понял! — вскричал джентльмен. — Как звали вашего отца?
— Симонелли, — отвечал я с улыбкой, — вне всяких сомнений.
— Где вы родились?
Я помедлил.
— В Генуе.
— А как звали вашу мать?
— Френсис Симон.
— Откуда родом она?
— Из Йорка.
Джентльмен достал из стола обрывок бумаги и принялся покрывать его записями.
— Симон и Симонелли, — промолвил он, — разве не удивительно? — Он словно ждал, что на него снизойдет озарение, которое раскроет тайну моей родословной, но, увы. Джентльмен был явно разочарован. — Впрочем, не важно. Какова бы ни была связь между нами, мистер Симонелли, рано или поздно я ее раскрою. Вы оказали мне большую услугу, и я намеревался щедро отблагодарить вас, но платить родственнику? Члены одного клана должны выручать друг друга по закону родства. — Он улыбнулся своей ленивой и проницательной улыбкой. — Именно поэтому я берусь разгадать тайну вашего рождения.