А, во‑вторых, для этого Иру нужно хоть как‑то интересоваться всеми поименованными лицами, – в чем я сильно сомневаюсь. Ир не прилагал руки к истории Харайна, хотя бы и имел для этого все возможности.
– И, например, судьи не убивал?
– То есть как? – возмутился Бьернссон, – вы хотите сказать, что Ир, лично, сам…
– Ну согласитесь, что устройство, которое за четыре стенки заставляет галлюцинировать электронную сеть, может выкинуть что угодно.
– Но Ир никогда никого не убивал, ни физически, ни по‑другому!
– Во‑первых, он никогда не сталкивался с землянами; во‑вторых, мы не знаем, как вел себя Ир, скажем, пять тысяч лет назад; и в‑третьих, вы только что сами говорили, что такая штука, как Ир, заведомо не исчерпывается прошлым опытом. Когда же вы морочили мне голову: когда уверяли, что реакции Ира непредсказуемы, возможности непонятны, а действия не поддаются прогнозу на основе прошлых действий; или сейчас, когда уверяете, что «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда»?
Бьернссон засмеялся.
– Я вам ничуть не морочу голову. То, что с научной точки зрения для Ира нет никаких границ – лучше всего доказывает ограниченность самой научной точки зрения. Мое личное мнение – не как ученого, а как человека: Ир никогда не причиняет сам по себе зла. Именно поэтому, если хотите, я уверен, что он не направляет историю Веи.
– Ну хорошо. Тогда другой вопрос. Ир не руководит действиями человека. Но ведь влияет на его психику?
– Несомненно. В присутствии самого Ира… это трудно описать словами, но – ты попадаешь как будто в гигантский резонатор чувств, идей, ощущений. Своих собственных чувств, Стрейтон, а не кем‑то навязанных! Именно поэтому желтые монахи должны быть бесстрастны и бескорыстны, иначе просто сойдешь с ума – и все.
– А земляне – бесстрастны?
– Мы не торгуем запасами храма, не пьем, не едим мяса, не ходим в кабачки и веселые дома.
– И это называется бесстрастием?
– На Вее это называется бесстрастием, и вы это прекрасно знаете.
– Но я не спрашиваю, насколько вы были бесстрастными с точки зрения вейца, я спрашиваю, насколько вы были бесстрастными с точки зрения землянина?
– Ну так вам уже верно Келли рассказал, как мы ругались каждый божий день. К чести человека, надо сказать, что ему свойственно спорить с товарищем из‑за пропавшей зубной щетки, а не из‑за неверия, скажем, в социальную справедливость. У нас было все наоборот. Каждый, конечно, явился на Вею с какими‑то идеями насчет миропорядка. Это неизбежно. Любой землянин носит с собой целый зверинец бактерий и целый зверинец идей. Большинство из них безобидно, с другими незаметно справляются иммунная система и здравый смысл.
В монастыре вирусы проснулись. Возможно – потому, что нас всех повышибали из привычных социальных луз, запечатали в бутылку и бутылку кинули в чужое море. Возможно – это Ир… создал питательную среду…
– Тогда то, что вы мне рассказали об Ире – тоже версия идеолога, а не ученого?
Бьернссон пожал плечами.
– Я, по‑моему, это вам сам объяснил.
– И когда вы начали… ругаться?
– Чуть меньше года назад. И где‑то через месяц после этого наша аппаратура тоже стала завираться.
– А вы уверены, что роль резонатора, как вы выражаетесь, сыграл Ир, а не сами земляне?
– Простите, не понял?
– Вы говорите о том, что происходит с землянами, а я говорю о том, что происходит с Веей. Когда «Орион» вернулся на землю, только и было шуму, что об озарении, внушении и влиянии сына Ира на членов экспедиции. Но вы‑то знаете, что земляне оказали не меньшее влияние на самого сына Ира.
Но вы‑то знаете, что земляне оказали не меньшее влияние на самого сына Ира. Что с ним, позволю себе заметить, случилось нечто похожее: он перестал верить в Ира, он стал верить в идею Ира.
И со всем Харайном происходит то же самое. Не знаю, воздействует ли Ир на провинцию, но что на нее действует монастырь – это уж точно. Вы сидите за своими толстыми стенами, вам запрещен диалог – но проповеди‑то разрешены! Роджерс, Меллерт, – кто еще?
Вы не читаете доносов, вы не знаете, как бешено популярен Кархтар. А ведь он возглавил бунт не потому, что судья неправедно обрезал ему уши, а просто потому, что набрался идей!
Бьернссон налил себе новую порцию кофе и переломил тонкими пальцами сухарик.
– Да уж, доносов я не читаю, – согласился он. – Но, знаете ли, революции не обязательно проистекают из чуждых влияний. В Харайне промышленное развитие идет быстрее – раз; Харайн был всегда житницей империи, а нынче два года страдает от неурожая – два; а что до Кархтара – вряд ли он может оспаривать идеологическое первородство у государя Иршахчана…
– Да дался вам этот Иршахчан, – рассердился Нан. – Стены на вас давят, стены! Монастырю вашему две тысячи лет, так вы думаете, и миру вокруг столько же. Не отменял никакой Иршахчан «твоего» и «моего»! Выдумали его где‑нибудь перед концом пятой династии интеллектуальные шутники в тоске по благопристойной государственности, а следующая династия шутке обрадовалась: мол, не разоряем мы государство, а обновляем…
А если и был, так это совершенно не имеет значения. Неважно, что сотворило империю: ирригационная экономика, законы государственного централизма, военный гений Иршахчана или бредни его мудрецов! Неважно, как произошло общество, важно лишь то, что происходит с ним сейчас. Историю полагается забывать – иначе мир будет населен одними привидениями….
Бьернссон засмеялся.
– Ну, – сказал он, – если благонамеренные чиновники теперь так рассуждают об Иршахчане, – значит, уже и в столице запахло паленым… А почему? Вот господин Айцар превращает технические игрушки – в машины. А тем временем господин Кархтар превращает интеллектуальные игрушки – в идеологию. Две стороны одной медали. И если в Харайне будет революция, то и конечной причиной будут не кархтары, а предприниматели…
Нан тихонько отодвинул в сторону пустую чашку и глядел перед собой, улыбаясь. «Боже мой, что я натворил, – думал он. – Хорошо, если это кофе или та дрянь из покоев первослужителя, – там он тоже был хорош. Плохо, если это дух Ира еще не выветрился из монастыря… Громко, безапелляционно, про Иршахчана – по меньшей мере недоказуемо… Это ж надо! Явился расспросить о монастыре, а стал толковать, что земляне враждебны империи вообще, словно я не землянин…»
– Берегитесь, Стрейтон, – сказал Бьернссон. – Я ведь тоже немножко понимаю, что такое Вея и ее, с позволения сказать, правосудие. Вы ведь не будете объективным следователем, даже если очень захотите. Вы просто забыли, что это такое. Только следовать вы будете не чьим‑то вышестоящим указаниям, а своим собственным предубеждениям. Во всякой естественной катастрофе вам захочется найти вредительство, и среди мнимых заговоров вы упустите настоящий. Тем временем истекут отпущенные нам пять дней, и уж что начнется дальше… – Бьернссон развел руками и замолчал.
Нан стал откланиваться, вежливо и равнодушно… «Ничего‑то он мне теперь не скажет про монастырь, – думал он, – так и будет учить, как жить».
В самый разгар дневной жары, когда весь Верхний Город попрятался в каменных комнатах и казенных садах, в судебную управу явился господин Айцар.