Чаеторговец с Неглинной и еврейский бомбист, почти неразличимая в толще времени Рунька и чахоточная русская дворяночка, Серебряный век в Санкт-Петербурге с его художественными школами и салонами, всеохватное безумие и всеобщая русская ломка - эта лезгинка на могильной плите, азиатская пустыня с сумасшедшим домом посередке, старик с птичкой, баба Стеша, фиксатый цыганский дог с каторжной цепью на шее... И художник, увешанный бренчащими жестянками, человек с взыскующим взглядом.
Рисунки Стеф раскладывал на полу, тетрадки и обрывочные записи - на столе, враскид. "Точка, - читал Стеф, передавая Магде лист за листом, аналог паузы у Кандинского, в "Желтом звуке". Изображенная точка - заклепка между двумя измерениями, окно, привлекающее пучок внимания: тянет вглядеться, увидеть воображенное - Время, Бога. Черный квадрат - это идеально срезанная точка". "Музыка, - читал Стеф, - синтезирует живопись и литературу, она навершие искусства. Звук несет в себе и Цвет, и Слово. Матюшин и Хлебников знали это, беспредметники, ничевоки и будетляне, и тот же Малевич знал, но не желал признавать, оставляя первенство за собой".
Сумка опустела, когда стрелки часов на камине показывали половину четвертого.
- Это готовый роман, - сказала Магда, когда Стеф закончил, - мировой бестселлер. Жаль, вы не пишете... Завтра мы позовем журналистов, начнем работать.
- А сейчас? - спросил Стеф.
- А сейчас обедать, - сказала Магда. - Нам, разумеется, надо обсудить деловую сторону, вот мы и займемся этим... Кстати - что с другими работами Каца? Вы что-нибудь знаете?
- Да, немного, - сказал Стеф. - У главврача больницы должно было кое-что сохраниться. То ли он увез это с собой в эмиграцию, то ли оставил кому-то в России.
- Значит, есть след, - поднимаясь из-за стола, сказала Магда, - и мы пойдем по нему... Возьмите вот книжку, посмотрите - это один из наших последних каталогов.
"Русский авангард Серебряного века, - прочитал Стеф на глянцевой суперобложке. - Эпоха великих прозрений". На корешке, внизу, был оттиснут фирменный знак - та мраморная стела с горельефом, что стояла при входе в галерею.
- Кто это? - спросил Стеф.
- Мария Рутенберг, - сказала Магда. - Моя мама.
Какой это тюфяк придумал, что мир устроен справедливо? Богатых людей на свете мало, а бедных - хоть пруд пруди, хоть огород городи. И это называется справедливость... Во всяком случае, Мирослав Г. Коробкович, антиквар, нашел бы положение решительно улучшенным, относись он к первой, немногочисленной категории населения, - или хотя бы на подъемном пути к ней. Но Мирослав Г. не был мечтателем с дурацкой улыбкой на лице: подъемом и не пахло.
И антикварной лавки не было, приятно пахнущей слежавшейся стариной, уютного магазинчика, набитого под самый потолок погнутыми пожарными касками с гребнем и фальшивыми мамонтовыми зубами, дуэльными пистолетами и ламповыми радиоприемниками времен второй мировой войны. И не было заботливой жены с хроническим насморком, и денег не было ни в кошельке, ни на банковском счету. Впрочем, и самого банковского счета тоже не было.
Зато был рисунок Каца в картонном бюваре, и этот рисунок при удачном раскладе событий мог поменять многое в жизни Мирослава. Само появление рисунка следовало считать замечательной удачей, почти чудом. Не имея ни малейшей склонности к умозаключениям мистического свойства, Коробкович тем не менее не мог избавиться от ощущения своей совершенной непричастности к основному ходу событий: какая-то властная и, по-видимому, добрая сила привела его за руку, как малого ребенка, в тот ветхий дом на дальней окраине Парижа, среди огородов и садов, к полоумной старухе, из которой знаменитые имена сыпались, как горох из драного мешка.
Старуха звалась Сильвией Коробкович и доводилась Мирославу дальней родственницей по отцовской княжеской линии.
Она очутилась на западе полвека назад, в конце войны, распростившись с Россией при романтических обстоятельствах: Мирослав слышал от своего отца, князя, что виновницей разлуки с родиной стала любовь Сильвии - в те далекие времена просто Сони, Сонечки - к немецкому офицеру. Может, так оно и было на самом деле - чем в конце концов немецкий офицер хуже еврейского бомбиста? Страсти, очевидно, играли в семье Коробковичей-Матусинских не последнюю роль, и это было даже приятно... Но трезвомыслящий Мирослав Г. охотно допускал и то, что старуха Сильвия просто сбежала из Смоленска, где она тогда проживала, с отступавшей гитлеровской армией. Как бы то ни было, разговоры о судьбе влюбчивой беглянки в семье никогда не велись: по тем временам могли и в должности понизить, и срок впаять. Но адресок у старого князя все же хранился - не в телефонной, разумеется, книжке, а на страничке оглавления романа знаменитого советского писателя-инвалида Николая Островского "Как закалялась сталь". В огне чудовищных неприятностей советские люди - и бывшие князья в их числе закалялись подобно гарпиям.
Мирослав, выбравшийся из опостылевших советских пределов как потомок обрусевших остзейских баронов - в разгар российской смуты, на пороге девяностых годов, и не такую справочку можно было получить за умеренное вознаграждение, - не спешил к Сильвии с визитом, но и адрес ее почему-то не выкидывал. Он ей и по телефону звонил раз примерно в год и поздравлял с чем придется: с днем ангела, с Днем республики. Старуха, сообразив-таки к концу очередного разговора, кто же это ей телефонирует, звала заходить. Мирослав никогда эти приглашения всерьез не принимал - а тут вдруг собрался, поехал: то ли родственные струны натянулись, то ли чайку захотелось попить в домашней обстановке.
Крохотная квартирка Сильвии оказалась битком набитой фотографиями, тесно развешанными по стенам, бесчисленными папками с газетными вырезками и письмами, какими-то блеклыми старинными безделушками. Эти безделушки с порога привлекли внимание Мирослава: может, найдется что-нибудь стоящее, - и он беззастенчиво их разглядывал. Старуха, как будто, была польщена, водила гостя вдоль стен и меж шкафов и столиков.
- Это только кажется на первый взгляд, - сказала Сильвия, - что у меня тут беспорядок. Но я знаю место каждой бумажки, даже каждой буковки начиная с битвы при Калке!
Ну да, подумал Мирослав, ну да. Только Чингисхана тут не хватает с Батыем. Старуха, как видно, совсем съехала с ума, но это, может, и к лучшему - что-нибудь подарит... Он снова пробежал взглядом по старинным безделушкам.
- С Калки! - медовым голосом повторил Мирослав. - Да что вы говорите!
- Конечно! - кивнула Сильвия, как об общеизвестном. - Там, в битве при Калке, впервые упоминается боярин Короб - смельчак, повеса.
- Наш, что ли? - спросил Мирослав. - Предок? Он бился с татарами?
- Он утонул, - удрученно развела руками Сильвия. - Вместе с конем.
- Ай-яй-яй... - пригорюнился и Мирослав Г. Ему было приятно, что у него, совершенно неимущего человека, есть хотя бы тетя, с которой можно вот так, без всякой подготовки, безо всяких там церемоний поболтать о горькой судьбе затонувшего родственника. Ну не тетя, так полутетя. - Вы, значит, летописец нашей семьи? Можно сказать, Нестор?
- Твой покойный отец так меня называл! - довольным смехом рассмеялась Сильвия. - Вот видишь, все передается по наследству, от отца к сыну.
- Вы все знаете, тетя Соня, - вкрадчиво разведал Мирослав. - И про наследство тоже... Нам в России ничего не полагается? Терем какой-нибудь? Или надел?
- Все Коробковичи - солдаты, - определила положение Сильвия. - Мы все прокутили, у нас осталась только воинская слава. И маршальский жезл, который мы носим в солдатском ранце! - Вытянув руку, она строго погрозила Мирославу пальцем.