Мне трудно сформулировать это так, чтобы мои слова не звучали абсурдом, но я всегда, с раннего детства, замечал: мои прогнозы и догадки касательно реального мира сбываются, всегда сбываются, но очень странным образом, я бы сказал, самым ужасным образом, словно кто-то предупреждал меня, что я должен держаться подальше от этого мира, принадлежащего всем людям. В юности я пережил страшные терзания. Тогда-то мне и открылась математика. И я впервые почувствовал под ногами твердую почву. Впервые почувствовал, что могу досконально проверить ту или иную догадку, взять и стереть цифры с грифельной доски, перечеркнуть страницу с ошибочными расчетами, снова и снова возвратиться к нулю, к самому началу — и никаких неожиданных последствий это за собой не повлечет. Есть теоретическая аналогия между математикой и криминалистикой, да, есть: как сказал Питерсен, и они, и мы строим догадки. Но когда вы выдвигаете гипотезу, связанную с реальным миром, вы неизбежно порождаете элемент некоей необратимой деятельности, что просто не может не иметь последствий. Когда вы смотрите в какую-нибудь одну сторону, вы выпускаете из виду другие, когда вы идете по одному из возможных путей, вы идете по нему в реальном времени, и потом может оказаться уже поздно испробовать другой. На самом деле я боюсь не ошибиться, как сказал Питерсену, больше всего я боюсь повторения того, что случалось со мной всю жизнь, боюсь, как бы мои идеи не воплотились в жизнь, и самым чудовищным образом.
— Но промолчать, отказаться открыть следующий символ — разве и это тоже не своеобразная форма действия, поступок, который может иметь непредсказуемые последствия?
— Возможно, возможно, но сейчас я предпочитаю пойти на риск. Я, в отличие от вас, не готов играть в детектива. И если математика по сути своей демократична, значит, решение, то есть продолжение серии, лежит на поверхности, доступно всем… И у вас, и у того же Питерсена в руках есть все элементы, чтобы угадать правильный ответ.
— Нет-нет, я имел в виду совсем другое, — запротестовал я, — в математике есть элемент демократичности, когда она пункт за пунктом, строка за строкой выстраивает некое доказательство. Каждый может проследить весь этот путь, раз он кем-то определен. Но сперва должен случиться момент озарения, то, что вы назвали рывком коня… и только единицы, иногда один человек за целые века способен первым различить во мраке верный путь.
— Отличное начало, — заметил Селдом, — «один человек за целые века» — это звучит воистину драматично. Ладно… Так или иначе, но продолжение серии, которое я сейчас обдумываю, весьма просто, не требуется никаких специальных математических знаний. Гораздо труднее, как мне представляется, установить связь между символами и преступлениями. Пожалуй, познакомить нас с психологическим портретом — не такая уж дурная мысль. А теперь, — заявил он, глянув на часы, — мне пора возвращаться в институт.
Я сказал, что хочу еще немного погулять по парку, и он протянул мне карточку, которую ему недавно оставил Питерсен.
— Вот адрес полицейского участка, это напротив лавки «Алиса в Стране чудес», мы можем встретиться там в шесть, если вы не против.
Я пошел дальше по дорожке и там, где она поворачивала, остановился под деревьями и принялся наблюдать непостижимую для меня игру в крикет. Несколько минут я был уверен, что присутствую при подготовке к партии и что было сделано несколько неудачных попыток ее начать. Но тут я услышал горячие аплодисменты дам в больших шляпах. Дамы пили пунш, сидя в углу площадки.
Видимо, я просмотрел что-то очень важное, возможно даже, игра на моих глазах достигла кульминации, а я не был способен заметить ничего, кроме раздражающей неподвижности. Я миновал мостик, за которым парк становился чуть менее ухоженным, и зашагал вдоль реки по желтеющим пастбищам. Мимо проплывали маленькие лодки.
Я чувствовал, что где-то совсем рядом кружит некая догадка — так жужжит насекомое, которого не видно. Интуитивная догадка, которая вот-вот обретет конкретную форму. И я вдруг понял, что, если бы находился в более подходящем месте, различил бы краешек, за который можно ухватить догадку и потянуть. В математике со мной происходило нечто подобное, и там я тоже никогда не знал, надо ли, проявив настойчивость, изо всех сил стараться, чтобы магическим образом вызвать решение, или, наоборот, забыть обо всем, повернуться спиной и подождать, пока оно явится к тебе само. Что-то в окружающей меня мирной картине, в спокойном плеске воды под веслами, в вежливых улыбках встречных студентов заставляло напрячься, сеяло тревогу. Нет, все-таки это не то место, понял я наконец, где я найду ключ к тайне, связанной с недавними убийствами.
По дорожке, петляющей меж деревьями, я вернулся в институт. Мой русский коллега отправился обедать, и я решил позвонить Лорне. Я услышал ее возбужденный и радостный голос. Да, у нее есть новости, но сначала она хотела бы узнать, что слышно у меня. Нет, Селдом ничего ей не рассказал, только упомянул про записку, прикрепленную к стеклянной двери. Мне пришлось подробно описать, как я обнаружил листок, что на нем было, а потом по возможности точно воссоздать разговор с Питерсеном. Лорна задала мне несколько вопросов и только после этого решила поделиться собственной информацией. Тело не было отправлено в полицейский морг, вскрытие решили проводить прямо в больнице при участии здешних специалистов. И во время обеда она кое-что выведала у знакомого врача.
— Разумеется, тебе это стоило большого труда? — ревнивым тоном спросил я.
Лорна засмеялась.
— Ну, он и раньше нередко приглашал меня сесть за его столик, и вот сегодня я наконец-то согласилась. Оба врача пребывали в растерянности, — продолжила она. — Впрыснутое больному лекарство не оставило абсолютно никаких следов. Они не нашли ничего, совсем ничего, и мой знакомый сказал, что и сам бы, не задумываясь, подписал бумагу о том, что это естественная смерть. Так вот, существует только одно приемлемое объяснение. Совсем недавно получено некое вещество — из какого-то мексиканского гриба под названиемAmanita muscaria, и пока еще нет реактивов, которые помогали бы его выявить. Доклад об этой субстанции был сделан в прошлом году на закрытом конгрессе в Бостоне. Самое любопытное, что это вещество до сих пор представляет собой тайну, патологоанатомы словно дали клятву не упоминать даже его название. А вдруг это след — и убийцу надо искать среди судебных врачей?
— Или среди медсестер, которые с ними обедают, — сказал я, — и кроме того, среди стенографисток, работавших на конгрессе, среди химиков и биологов, которые исследовали вещество, и, пожалуй, среди полицейских… Ведь им-то врачи что-нибудь наверняка рассказали?
— Все равно, — возразила Лорна слегка рассерженно, — круг подозреваемых сильно сужается — такое вещество не продается в любой аптеке.
— Да, тут ты права, — согласился я примирительным тоном. — Хочешь, поужинаем сегодня вместе?
— Сегодня я закончу работать очень поздно, давай перенесем встречу на завтра. В половине седьмого в заведении под названием «Орел и дитя», идет?
И тут я вспомнил, что договорился с Селдомом вместе отправиться к Питерсену.
— Лучше было бы в восемь… Я еще не привык ужинать так рано.
Лорна засмеялась.
—Okey-dokey, на сей раз сойдемся на распорядке дня, принятом у гаучо.
Глава 13
Женщина-полицейский, очень худенькая и маленькая, почти что потерявшаяся под формой, повела нас по лестнице в кабинет Питерсена.