Мой спутник открыл ставни, всполошив всех мух в комнате. На уровне окна виднелась верхушка платана, и его коричневые шарики совсем близко трепетали на ветру. Как и обещал мой новый знакомый, на спиртовке уже шипел чайник, на столе стояли старый заварной чайничек, сахар, нарезанный ломтиками лимон и стаканы. Вся обстановка комнаты состояла из кровати, буфета, умывальника, жестяного сундука, двух стульев и небольшого коврика. Над кроватью на двух гвоздях висела сабля в кожаных ножнах. На закрытой печке стояла фотография девушки. Мой хозяин подошел к буфету и достал бутылку, стакан и вторую чайную ложку. Когда бутылка была откупорена, в воздухе распространился аромат рома. Он понюхал ром и налил по чайной ложечке в оба стакана.
- Этому я научился у русских под Плевной. Они отхватили мне мизинец, так что мне что-нибудь да причиталось взамен. - Он оглянулся, глаза его и все лицо просияли. - И уверяю вас, я на этом обмене только выиграл... Ведь вкус чая существенно улучшается. Попробуйте! - Он разлил чай.
- Вы что, сочувствовали туркам?
- Я всегда на стороне слабых. - Он помолчал, потом добавил: - Но дело было не в этом.
Все его лицо вдруг покрылось бесчисленными морщинками, веки дрогнули, и он торопливо продолжал:
- Я должен был чем-нибудь заняться в то время. Это было необходимо...
Он смотрел в свой стакан, и прошло некоторое время, прежде чем я осмелился спросить, был ли он участником многих боев.
- Да, - ответил он серьезно. - В общей сложности я воевал почти двенадцать лет. Я был один из Гарибальдиевой "Тысячи" в шестидесятых годах.
- Но вы ведь, конечно, не итальянец?
Он нагнулся вперед, упершись ладонями в колени.
- В то время я жил в Генуе, изучал банковское дело. Гарибальди был замечательный человек! Я не мог не пойти за ним. - Он говорил очень просто. - Можно сказать, это было все равно, как если бы маленький человек один встал против толпы здоровенных парней... И я пошел с ним, точно так же как и вы бы пошли, будь вы там. Но я с ними пробыл недолго: началась наша война, и мне пришлось возвратиться на родину. - Он сказал это таким тоном, как будто со дня сотворения мира была всего только одна война на земле. - Да, продолжал он задумчиво, словно размышляя вслух, - и с тысяча восемьсот шестьдесят первого года до тысяча восемьсот шестьдесят пятого. Вы только подумайте! Бедная страна. В моем штате, в Южной Каролине, мне пришлось пройти все с начала до конца, все должны были воевать, противник численностью превосходил нас в три раза.
- Вы, должно быть, созданы для борьбы?
- Гм, - протянул он, словно впервые подумав об этом. - Иногда я боролся ради хлеба насущного, а иногда потому, что обязан был бороться. Надо стараться быть джентльменом. Не угодно ли еще чаю?
Выпить еще чаю я отказался, распростился с хозяином и ушел, унося с собой образ старика, смотревшего на меня с площадки крутой лестницы. Подкручивая седые усики, он тихо говорил мне вслед:
- Осторожнее, дорогой сэр, там на углу ступенька.
"Быть джентльменом!" - повторил я вслух его слова, очутившись на улице. Я испугал старую француженку, и она от неожиданности уронила зонтик, после чего мы в течение почти двух минут стояли, кланяясь и улыбаясь друг другу, и наконец расстались, переполненные наилучшими чувствами.
II
Через неделю мы с ним снова оказались рядом на концерте. За это время я несколько раз видел его, но только мельком. Он казался чем-то подавленным. Губы его были крепко сжаты, загорелые щеки посерели, взгляд был беспокойный. В промежутке между двумя номерами программы он тихо промолвил, постукивая пальцами по своей шляпе:
- У вас бывают неудачные дни? Да? Неприятно, не правда ли?
И тут произошло нечто, послужившее началом тому, о чем я хотел вам рассказать.
В зал вошла героиня одного романа, или преступления, безумства, или эксцентричности - называйте, как хотите, - которая только что приковала к себе взоры всего "света". Она и ее спутник прошли мимо нас и заняли места на несколько рядов правее. Она все время поворачивала голову, и каждый раз я замечал тревожный блеск ее глаз. Кто-то сзади нас сказал:
- Бесстыжая!
Мой сосед круто обернулся и свирепо посмотрел на того, кто это сказал. В нем произошла удивительная перемена: он оскалил зубы, нахмурился, шрам на его виске покраснел.
- Эх, - сказал он мне. - Это улюлюканье достойно презрения! Как я это ненавижу! Но вы не поймете... я... - Он замолк и постепенно обрел свою обычную скромную сдержанность. Он даже казался пристыженным и пытался еще выше подкрутить свои усики, как бы подозревая, что во время его вспышки они пришли в беспорядок.
- Я сам не свой, когда речь заходит об этих вещах, - сказал он неожиданно и начал читать программу, держа ее вверх ногами. Но через минуту заговорил снова каким-то странным тоном:
- Можно встретить людей, которые возражают против вивисекции животных, но когда заживо режут женщину - кого это трогает? Неужели и вы находите, что из-за трагедии, подобной этой - а, поверьте мне, это всегда трагедия - мы должны травить женщину? И что другие женщины должны изгонять ее из своей среды? А мужчины - видеть в ней легкую добычу? - Он снова замолчал, глядя прямо перед собой. - Ведь это мы делаем из них то, что они собой представляют. Но даже если это и не так... все равно! Если бы я думал, что есть на свете хоть одна женщина, перед которой я не мог бы снять шляпу... я... я... не мог бы спать спокойно.
Он встал, дрожащими руками надел свою ветхую соломенную шляпу и, ни разу не оглянувшись, пошел к выходу, спотыкаясь о ножки кресел.
Я остался на месте сильно расстроенный. Слова: "Надо стараться быть джентльменом!" - продолжали преследовать меня. Когда я вышел, я увидел его у входа, он стоял, держа одну руку на бедре, а другую положив на свою собаку. В этой позе он был воплощением терпеливого ожидания. Ослепительное солнце ярко освещало его изношенную одежду и худобу его загорелых рук с длинными пальцами и пожелтевшими от табака ногтями. Увидев меня, он взошел по ступенькам мне навстречу и приподнял шляпу.
- Я очень рад, что мне удалось вас дождаться. Пожалуйста, забудьте обо всем, что произошло.
Я спросил, не окажет ли он мне честь отобедать со мной в моем отеле.
- Отобедать... - повторил он, улыбнувшись, как ребенок, которому подарили набор оловянных солдатиков. - С величайшим удовольствием! Я редко обедаю вне дома, но думаю, мне удастся приодеться к обеду. Да... да... А в какое время мне прийти? В половине седьмого. А ваш отель... Хорошо! Я буду там. Freda, mia cara, сегодня вечером ты будешь одна. Боюсь, вы не курите "Капрал". Я нахожу его довольно хорошим, хотя он и крепковат.
Он зашагал прочь со своей Фредой, куря тоненькую самокрутку из табака "Капрал".
Раз или два он останавливался, как бы внезапно пораженный какой-то мыслью или сомнением. И каждый раз, когда он останавливался, Фреда лизала его руку. Они исчезли за углом, а я отправился в отель распорядиться насчет обеда. По пути я встретил Жюля Леферье и пригласил его тоже.
- Ну, разумеется, приду! - ответил он со здоровым пессимизмом, столь характерным для французского редактора. - Человек должен обедать!
Мы встретились в половине седьмого. Мой "космополит" был облачен в старомодный сюртук, наглухо застегнутый доверху и еще более подчеркивавший некоторую сутулость и острую линию плеч своего владельца. Он принес с собой также фуражку военного покроя, которую, очевидно, счел более приличествующей сюртуку, чем соломенная шляпа. От него пахло какой-то травкой.
Мы сели за стол и просидели целых два часа.