Если она красива, то не упустит возможности пококетничать, и твой интерес к ней выродится в отнюдь не похвальное сластолюбие (если не употребить другое презрительное слово), какого девушка в расцвете молодости никогда не возбудит в мужчине, когда только он вконец не испорчен!
Я. Золотые слова! Золотые слова! Однако совсем остановиться - пребывать в прежних заблуждениях после уже пройденного поворотного пункта, - ведь это тяжко, Берганца!
Берганца. Но это так! Наши комедиографы очень верно это почувствовали, вот почему некоторое время тому назад на нашей сцене не было недостатка в тоскующих, чувствительных пожилых мамзелях, - печальных остатках того сентиментального периода, на который пришлась пора их расцвета; но это уже давно бесповоротно миновало, и пора бы их место занять Кориннам.
Я. Но ты ведь не имеешь в виду замечательную Коринну - поэтессу, увенчанную в Риме, в Ватикане, - то дивное миртовое дерево, что корнями своими уходит в Италию, а ветви протянуло сюда, к нам, так что, отдыхая под его сенью, мы чувствуем, как овевает нас благоухание Юга?
Берганца. Сказано очень красиво и поэтично, хотя картина несколько грешит гигантизмом, - миртовое дерево, достающее от Италии до Германии, задумано поистине в гиперболическом стиле! Впрочем, я имел в виду ту самую Коринну: изображенная уже явно за пределами цветущего женского возраста, она явилась истинным утешением, истинной отрадой для всех стареющих женщин, перед которыми отныне широко распахнулись врата поэзии, искусства и литературы, хотя им следовало бы помнить, что согласно моему верному принципу они должны бы в пору расцвета уже быть всем, ибо стать более ничем не могут. Скажи, разве Коринна никогда не вызывала у тебя отвращения?
Я. Как бы это могло случиться? Правда, когда я мыслил себе, как бы она подошла ко мне в действительной жизни, мне казалось, будто меня охватывает какое-то тревожное неприятное чувство, в ее обществе я бы никогда не чувствовал себя покойно и уютно.
Берганца. У тебя было вполне верное чувство. Что до меня, то я едва ли потерпел бы, чтобы меня гладила ее рука, сколь бы ни была она прекрасна, не испытывая при этом некоторого внутреннего отвращения, от какого у меня обычно пропадает аппетит, - уж это я говорю тебе так, по-собачьи! В сущности, судьба Коринны - это торжество моего учения, ибо ее нимб меркнет под ослепительно чистым лучом юности, став пустой видимостью, а истинно женское устремление к любимому человеку безвозвратно губит ее из-за ее собственной неженственности, или, вернее, искаженной женственности! Моя дама находила необыкновенное удовлетворение в том, чтобы представлять Коринну.
Я. Что за глупость, ежели она не чувствовала в себе хотя бы настоящего импульса к искусству.
Берганца. Ничего похожего, мой друг! Можешь мне поверить! Моя дама охотно держалась на поверхности и достигла известного умения придавать этой поверхности некий блеск, слепивший глаза ложным светом, так что люди не замечали мелководья. Так, она почитала себя Коринной только благодаря своим действительно красивым плечам и рукам и с того времени, как прочла эту книгу, ходила с более обнаженными плечами и грудью, нежели это подобает женщине ее возраста, чрезмерно украшала себя изящными цепочками, старинными камеями и кольцами, а также часто по многу часов тратила на то, чтобы смазывать волосы дорогими маслами, укладывать и заплетать их в прихотливые, искусные прически, подражая старинному головному украшению какой-нибудь императрицы, - мелочное копанье Бёттигера в античных нравах она использовала тоже, однако мимическим представлениям внезапно пришел конец.
Я. И как же это произошло, Берганца?
Берганца.
Ты можешь себе представить, что мое неожиданное появление в виде сфинкса нанесло уже изрядный удар этому делу, и все же мимические представления еще продолжались, однако меня до них больше не допускали. Иногда, по известному тебе методу, представлялись также целые группы; между тем Цецилия никогда не поддавалась на уговоры принять в них участие. Но в конце концов, когда мать очень настойчиво к ней приступила, а Поэт и Музыкант объединились в бурных просьбах, она все-таки согласилась в следующей мимической академии, как изысканно называла мадам эти свои упражнения, представить святую, чье имя она так достойно носила. Едва лишь слово было сказано, как друзья развили неустанную деятельность, дабы доставить и приготовить все, что требовалось для достойного и впечатляющего выступления их прелестной возлюбленной в роли святой. Поэт сумел раздобыть очень хорошую копию "Святой Цецилии" Карло Дольчи, которая, как известно, находится в Дрезденской галерее, а поскольку он к тому же был умелым рисовальщиком, то нарисовал для местного портного каждую часть одежды с такою точностью, что тот был в силах изготовить из подходящих материй ниспадавшее складками платье Цецилии; Музыкант же напускал на себя таинственность и говорил о каком-то эффекте, которым все будут обязаны исключительно ему одному. Цецилия, увидев усердные старания своих друзей, заметив, что они более, чем когда-либо, стараются говорить ей тысячи приятных вещей, стала испытывать все больший интерес к роли, каковую сначала упорно отвергала, и едва могла дождаться дня представления, который наконец-то наступил.
Я. Я весь нетерпение, Берганца! Хотя и чую опять какую-то дьявольскую пакость.
Берганца. На сей раз я решил проникнуть в зал, чего бы это мне ни стоило, я положился на Философа, а тот, из чистой благодарности, ведь я способствовал его плутовской проделке, сумел так ловко и вовремя отворить мне дверь, что мне удалось незамеченным проскользнуть в зал и занять свое место где подобало. На сей раз занавес протянули наискось через зал, а освещение хоть и шло сверху, но не как обычно, из середины, заливая светом все предметы со всех сторон и просвечивая их насквозь, а откуда-то сбоку. Когда открылся занавес, святая Цецилия сидела, совсем как на картине Дольчи, живописно облаченная в странные одежды, перед маленьким старинным органом и, склонив голову, глубокомысленно смотрела на клавиши, словно искала телесно те звуки, что овевали ее духовно. Она была точь-в-точь как на картине Карло Дольчи. Вот зазвучал отдаленный аккорд, он держался долго и растаял в воздухе. Цецилия медленно подняла голову. Теперь, словно из глубокой дали, донесся исполняемый женскими голосами хорал - сочинение Музыканта. Простые и все же какие-то нездешние в своей чудесной последовательности аккорды этого хора херувимов и серафимов звучали, будто слетев из иного мира, и живо напомнили мне произведения церковной музыки, какие я двести лет назад слышал в Испании и в Италии, и я почувствовал, как пронизал меня такой же священный трепет, что и тогда. Глаза Цецилии, устремленные к небу, сияли священным восторгом, и профессор невольно пал на колени, воздев руки, трижды воскликнув из самой глубины души: "Sancta Caecilia, ora pro nobis!"* Многие члены кружка в искреннем воодушевлении последовали его примеру, и когда, шурша, задвинулся занавес, все, не исключая и многих юных девушек, были охвачены тихим благоговением, покамест теснившиеся в их груди чувства не нашли выхода во всеобщем громком восхищении. Поэт и Музыкант вели себя как полоумные, то и дело кидаясь друг другу на шею и проливая горячие слезы. Цецилию попросили, чтобы она до конца вечера не снимала фантастических одежд святой.