Край сиденья врезался в бедра, как она ни усаживалась. Через некоторое время это стало настолько нестерпимым, что Триш поднялась и стала взад‑вперед прохаживаться по холлу.
Прохаживаясь, она старалась осмыслить все услышанное, сожалея, что не имеет доступа к полицейским материалам. Из всего, что могло случиться с Шарлоттой, более или менее вероятными ей представлялись только три варианта: ее забрал с игровой площадки совершенно незнакомый человек по причинам, пока не выясненным, ее убил кто‑то из близких ей людей или забрал Бен Уэблок.
Мысль о том, что Шарлотта может находиться в руках Бена, успокаивала, но Триш не могла заставить себя поверить в такую возможность. Она не видела его с развода, но все, что она знала о нем до сих пор, говорило, что он не способен на столь хитрый и жестокий поступок, как похищение Шарлотты. Как бы ни был он до сих пор сердит на Антонию, он никогда не отомстил бы ей таким способом. И если бы захотел получить опеку над ребенком, которого никогда не знал, то добился бы этого через суд. В этом Триш была уверена. Почти.
Нет, сказала она себе. Тут дело хуже. Могла ли это быть Ники?
Если бы мне удалось увидеть ее глаза, я бы сказала. В них могла таиться эта пустота, пустота, которая появляется, когда разрывается связь между происходящим с тобой и твоими ощущениями.
Жаль, что я не видела ее глаз. Ее и Роберта. В его глаза я никогда не заглядывала. А зря.
Дверь гостиной открылась, и появилась Ники. Теперь у нее дрожали уже не только руки, она тряслась всем телом.
– Простите, – тихо проговорила Триш, направляясь к девушке из дальнего конца холла.
Ники содрогнулась, словно через нее пропустили ток напряжением в тысячу вольт.
– Простите, что оставила вас одну, но я побоялась, что в моем присутствии Антония станет еще грубее.
Ники покачала головой, цепляясь одной рукой за перила, а другой вытирая глаза.
– Хуже она уже не станет. Я знаю, что виновата, но ей не следует говорить такие вещи. Она должна понимать, что я никогда не обижала Лотти. Я чувствую… – Она умолкла, словно не находя слов, чтобы это описать.
– Да, скажите мне, Ники, как вы себя чувствуете?
– Это невыносимо. – Ники в упор взглянула на Триш. – Мне невыносима мысль о том, что они могут делать с Лотти, когда…
Тут красные, опухшие веки скрыли глаза Ники, но Триш увидела достаточно, чтобы испытать некоторое облегчение.
– И я не могу это прекратить. Я бы все отдала, чтобы этого не случилось. Антония не понимает. Она думает, что я обижала Лотти, понимаете, как…
– Да, понимаю. Но вы тоже должны понять: в том состоянии, в каком она сейчас, можно сказать все, что угодно. Постарайтесь не слишком обижаться… или не слишком сердиться. Можете ли вы с этим справиться, сознавая, что она сейчас испытывает?
– Ее поведение не слишком отличается от обычного. Она всегда всех во всем обвиняет. И она даже не знает Лотти и не понимает ее. Она никогда ее не обнимает, не ласкает. Детей надо обнимать и гладить. Иначе они вырастают с мыслью, что они плохие, грязные. Но ей и в голову не приходит обнять Лотти, потому что она не любит ее. А я люблю.
– Ники! Вы не должны так говорить! Она мать Шарлотты. Она страшно боится за нее.
Ники фыркнула:
– Вы когда‑нибудь видели их вместе? Никогда не наблюдали, как Лотти пытается с ней играть? Она приносит Антонии игрушки и протягивает их ей. Но в ответ получает только замечания: она, мол, шумная, неуклюжая или не слишком внимательная. Она же маленький ребенок. – В голосе Ники больше не было злости, девушка снова заплакала. – Что еще хуже, она так любит свою мать. Вчера она не хотела идти в парк, потому что очень хотела приготовить сладости к возвращению Антонии из Штатов. Из «Мерики», как она обычно ее называет.
– Что еще хуже, она так любит свою мать. Вчера она не хотела идти в парк, потому что очень хотела приготовить сладости к возвращению Антонии из Штатов. Из «Мерики», как она обычно ее называет. «Когда моя мама вернется из Мерики?» Она все утро об этом спрашивала, в бассейне, все время. «Почему мама уехала в Мерику?» Снова и снова.
– Наверное, вам было трудно это выдержать, – заметила Триш.
– Да ничего, – ответила Ники. – Я не поэтому не позволила ей приготовить сладкое. Просто Антония заставляет нас гулять каждый день при любой погоде. Часто, когда мне казалось, что Лотти лучше было бы полежать в теплой постели, она настаивала на прогулке. Хорошо укутаться, но гулять! Я не осмелилась остаться дома в субботу, даже ради Такого дела, как сюрприз для мамы. Антония бы так разозлилась, если бы узнала, а она узнала бы; она всегда все узнает. Я сказала, что мы приготовим сладкое утром. Но если бы я сделала так, как хотела Лотти, с ней ничего не случилось бы.
– Она все еще переживала, когда вы отправились в парк?
– Минуту или две. Понимаете, я разрешила Лотти надеть колготки и взять коляску с любимой куклой, и это ее отвлекло. Для девочки это событие, потому что обычно ей разрешают играть с коляской только дома. Так что она скоро перестала дуться. Но мы были бы в безопасности дома, если бы я пошла у нее на поводу. В этом‑то весь и ужас: заново переживать все моменты, когда я могла поступить по‑другому, и ничего бы не произошло. Это не было предопределено, понимаете?
Триш услышала шаги, поднимающиеся из цокольного этажа.
– Антония сказала, что вас дожидается констебль Дерринг, чтобы задать несколько вопросов? – спросила она громче. Дверь на верхней площадке лестницы распахнулась. – Здравствуйте, констебль Дерринг. Это Ники Бэгшот.
– Я поняла, – сказала молодая женщина‑полицейский. – Спуститесь, пожалуйста, со мной вниз, Ники.
Ники вздохнула, но не возразила. У нее был такой вид, будто она выполнит любое распоряжение, потому что слишком устала и отчаялась, чтобы сопротивляться. Дерринг подождала, пока она пройдет вперед, и затем, повернувшись, одарила Триш взглядом, в котором упрек был смешан с презрением.
Вежливо улыбаясь, Триш смотрела на нее, пока дверь не захлопнулась. В гостиной Антония стояла прислонившись к каминной полке и, видимо, смотрела в пустой очаг.
– Теперь ею занялась Дерринг, – сказала Триш. – Неужели было так уж необходимо набрасываться на нее?
Выпрямившись и расправив плечи, Антония повернулась, чтобы ответить. Лицо ее было вполне спокойным, но при этом вся она источала суровость.
– Думаю, да. Она наверняка знает больше, чем говорит. И должен быть способ вытянуть это из нее. Я знаю, Блейк не хотел, чтобы я ее расспрашивала, но мне хотелось увидеть, что я смогу сделать. И я ни словом не обмолвилась про коляску. А ты?
– Я тоже. Но она сама сказала, что они взяли ее в парк. Ты узнала что‑нибудь ценное?
– Абсолютно ничего. Я могла бы… – Антония замолчала, глядя на свои руки, словно они принадлежали кому‑то другому. Они были сжаты в кулаки.
– Честно говоря, Антония, мне кажется, она искренне горюет.
– Так, черт возьми, и должно быть!
– Послушай, может, ты немного отдохнешь? Если хочешь, я могу побыть здесь, пока ты приляжешь, и разбужу, когда вернется Блейк. Ты же сменила часовой пояс, да и все это на тебя навалилось… – Триш остановилась. Всегда было очень важно, чтобы Антония не вообразила, будто ей приказывают. – Как тебе мое предложение?
– Уснуть я не смогу, это ясно. Едва я закрою глаза, как увижу…
– Хорошо, может, тогда хочешь поговорить?
– Мне совершенно не о чем говорить.