У них там группа доноров, все как на подбор, на специальном режиме и рационе, что придает их сперме феноменальные качества. Разумеется, кадры проверенные, никакого там сифилиса, СПИДа, скрытых половых инфекций, фирма гарантирует. Весь курс состоит из сорока сеансов. Первые десять — это различные маски, натирания, затем начинается прием внутрь. Вначале орально, потом вагинально и напоследок, — Бася облизнула пухлые губы, черные изюмины ее сосков сделались каменно-твердыми, — десять сеансов анальной терапии.
— Во, блядь, уморила! — Путана Людка удрученно хмыкнула, плеснула на четыре пальца виски, хватанула залпом. — Тебя же, дуру, трахают за твои же собственные бабки.
— Много ты понимаешь, кривоссачка. — Бася обиделась, ища понимания, повернулась к Залетовой: — Это сказка, волшебный сон. Зал объят полумраком, воздух благоухает ладаном и миррой, и в центре, на возвышении, ложе, на котором распят прекрасный юноша, вот с таким, — она развела в стороны дрожащие руки, — эрогированным фаллосом. Я приникаю к этому роднику здоровья, пью, пью, пью и не могу напиться, и все это под контролем высшей магии — белая друидесса мадам Роше регулирует ход процесса, играет на лютне старинные кельтские гимны, голос ее медоточив, страстен и подобен журчанию ручья.
Бася вскочила с шезлонга и, изогнув стан подобно греческой вакханке, повела роскошным бедром:
— Не бойтесь, о девы, отдаться велению бренного тела, Явите свою наготу, ослепленные похоти мраком, Отверзши ложесна, возлягте на ложе вы смело, Сплетайтесь с мужами и лежа, и стоя, и раком…
Она, несомненно, была натурой тонкой и возвышенной.
— Ой, блин. — Путана Людка покрутила пальцем У виска, поднявшись, стала заворачиваться в полотенце. — Ты, Васька, просто озабоченная, отжарили бы тебя десяток депутатов в пять заходов по два смычка, сразу не до гимнов бы стало. А то и лежа, и стоя, и раком! Тьфу. — Она сплюнула прямо на пол и, не расставаясь с бутылкой, нетвердой походкой направилась в русскую парную.
— Не слушай ты ее, Басечка, потаскушку. — Депутатиха Таисия Марковна с изяществом гиппопотама выбралась из воды и, устроившись в шезлонге, принялась рассматривать журнал для настоящих женщин. — Частушки волнительные. А на депутатский корпус она, сука рваная, клевещет, мой котик, к примеру, так и горит на службе, ему небось не до всех этих гадостей. Эй, Люська, поджарь-ка охотничьих колбасок граммов восемьсот, с макарошками, да салат настругай. И кавуна ополовинь, только смотри, чтоб был с сухим хвостиком. Послащавей….
Упоминание о хлебе насущном вывело Залетову из состояния блаженной прострации, пора ей было ехать обедать в семейном кругу. Ноблес оближ.
— Люсь, звякни в таксярник. — Поднявшись, она допила коктейль, рассчиталась с халдейкой и, помахивая полотенцем, вразвалочку пошла одеваться. — Счастливо, водоплавающие.
Не прошло и часа, как неповоротливая, канареечного цвета «Волга» доставила ее к ресторации «Шкворень». «Сдачи не надо, катись». Светочка взбежала по гранитным ступеням, сбросила на руки гардеробщику соболиное манто и скучающей походкой уверенной в себе женщины направилась в Пиратский зал, стилизованный под трюм парусного судна. Все здесь напоминало о старых добрых временах — решетчатые фонари, пузатые, словно пороховые бочки, столики, «Веселый роджер» на витражном окошке — черный фон, белый череп, скрещенные берцовые кости. Хороший вкус, морской размах, жажда приключений и экзотики.
Посетителей же, однако, было раз-два и обчелся.
Слева у стены под портретом Фрэнсиса Дрейка тянули пиво пристяжные законника Лютого, в красном углу под изображением Черной Бороды сидели сам Павел Семенович и отец-настоятель Новопосадско-Андреевской церкви Святой Магдалины великомученицы Иерусалимской преподобный Иоанн Коломенский. В зале стлался волнами табачный дым, волнующе играла музыка:
Где среди пампасов бегают бизоны, А над баобабами закаты, словно кровь, Жил пират угрюмый в дебрях Амазонки, Жил пират, не верящий в любовь…
— Благословите, владыко. — Залетова поцеловала жилистую длань Иоанна Коломенского, чмокнула в щеку отца. — Здравствуйте, папа. — Заняла свое место за (Лголом, коротко вздохнула, скромно опустила глаза. — Опоздала, извините.
— Здорово, Светик. — Лютый с нежностью глянул на дочку, улыбнувшись, вытащил массивные золотые серьги с изумрудами. — Вот, цацки тебе в презент. Рыжье в натуре. Владей.
Сережки были пользованные, без коробочки, но Светочке понравились.
— Благодарствую, папа, вы добрый такой, душевный до жути.
Это была правда. Почувствовав себя отцом, сильно изменился Павел Семенович, будто другим человеком стал. Он пожертвовал долю на церковные нужды, свел близкое знакомство с Иоанном Коломенским и под его чутким руководством быстро сбросил груз грехов своих — окрестился, исповедался и покаялся. А еще он прикупил две плацкарты под гробы в святых пещерах Псковско-Печорского Успенского монастыря, хорошие места урвал, по соседству с предками Пушкина, Кутузова, Кропоткина, для себя и дочки постарался. Бог, как говорится, не фраер, а сани лучше готовить летом…
Официанты между тем принесли закуски, графинчики с водкой, бутылки коньяку, и отец Иоанн Коломенский поднялся, истово осенил себя знамением:
— Во имя Отца, Сына и Святаго Духа! Помянем же, братья, — он замолчал, глянул на Залетову и вторично перекрестился, — а также сестры, преподобного Кудеяра Владимирского, в бытность в миру его грозного и лютого, аки скимен, по принятии же пострига ставшего кротким, аки агнец, и познавшего в избытке благодать Господню! Вот уж воистину, не погрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься. Благословенны будем, аминь!
— Аминь!
Лютый и его братва перекрестились, Залетова в знак смирения склонила голову, халдеи принялись разливать вино и водочку. Аллилуйя!
Ели заливное, икру, мясное ассорти и провесную белорыбицу, жрали крабов, лангустов и рябчиков — тварей земных, поднебесных, морских. Пили благословенную, дважды очищенную «Смирновскую», цедили полезный для здоровья, настоянный на травах «Спотыкач», восторженно рыгали над благородным, армянского разлива коньяком. Эх, хорошо пошло! Дай бог, чтоб и вышло так же.
Павел Семенович и Светочка вкушали молча, не отвлекались, отец же Иоанн, повеселев, изрядно раскраснелся и после каждой рюмки крестился, охал, сверкал перстнями на волосатых пальцах:
— Прости мя, Господи, зело приятственно, зело!
Покончили с налимьей горячей, как огонь в аду, ухой, приговорили поросенка, фаршированного кашей, справились с двойным, из молодого осетра шашлыком по-астрахански, и когда очередь дошла до лопаток и подкрыльев цыплят с гребешками и сладким мясом, Светочка Залетова робко взглянула на отца:
— Есть у меня, папа, мечта, уж такая затаенная, такая несбыточная, наверное, никогда и не исполнится, так и помру.
Губы ее задрожали, на хитрющие голубые глаза навернулись слезы — талантище, куда там Саре Бернар.
— Что такое? — Павел Семенович хищно вгрызся в цыплячью ногу, с хрустом раскусил хрящи, мощно дернул кадыком. — Еще теплуху? Рыжья? Может, тачку тебе подогнать? «Мерсюка» хочешь?
— Нет, папа, не то. — Светочка отложила вилку, потупилась. — В Норвегию хочу съездить, на фьорды посмотреть, на лапландских оленях покататься. Вы ведь слышали, наверное, про Пер Гюнта, Сольвейг, Ибсена?
— Басурмане премерзкие, язычники, прости Господи.