«Как тебя зовут?» — спросил ее тогда Дед, и она вдруг, сама не зная почему, ответила по-немецки: «Норна. Норна фон Химмель, добрый господин». С ее глаз словно спала пелена, она вспомнила чудной красоты женщину с белокурыми волосами, рев тяжелого грузовика, страшный, перечеркнувший все огненный столб…
Дед был важной шишкой, забрал ее в Москву. Они поселились в каменном особняке, обедали в кабинетах «Арагви», по вечерам ходили в Большой, затем ужинали в соседнем «Савое», часто наведывались в художественные галереи, осматривали Кремль, катались на катере и персональной, сияющей хромировкой «Волге». Новая жизнь захватила Анастасию, гадкий утенок вскоре превратился в Царевну-Лебедь, красивую, уверенную в себе, благополучную девушку из хорошей семьи. Но главное заключалось в другом — Дед заново открыл ей мир. Мир во всем его многообразии — лишенный иллюзорности, оков традиций и воспитания, нелепых догм, ненужных предрассудков, всей той порочной косности ортодоксального материализма, которая насильно насаждается, навечно вдалбливается обществом с пеленок.
— Пойми, Норна, — наставлял он ее, попыхивая своей любимой трубкой, — реальность ограничена нашими органами чувств, к слову сказать, весьма и весьма примитивными. Попробуй изменить свою чувствительность, и привычная реальность исчезнет… Мне вот, например, кажется, что с некоторых пор тебя весьма заботит осязание.
Это была правда. Анастасии в то время нравилось ласкать себя, чувствовать, как каменеют под пальцами соски, ощущать волнующую новизну смелых прикосновений, от которых сладко кружится голова и истомной судорогой сводит тело. Кровь туманила ее разум, ей хотелось познать, что такое любовь, и отдаться ей со всей страстью буйно расцветающей женственности.
— Тебя тяготят оковы невинности? — спросил тогда Дед, и на его лице при этом не промелькнуло ни тени усмешки. — Ты уже думала, как избавиться от них? Отдашься неотесанному пролетарию, тупому солдафону или, может, страдающему словесным недержанием партийному деятелю? А хочешь прибегнуть к помощи козла? Не удивляйся, в Мандесском храме держали специально обученное животное, лишавшее невинности египетских девушек. В твоих жилах, между прочим, течет королевская кровь, ты обладаешь силой, и чтобы познать оргазм, тебе совсем не обязательно нисходить до грязных, упивающихся своим скотством плебеев или заниматься мастурбацией, словно растревоженная школьница. Достаточно активизировать половой центр и сконцентрировать на нем свое внимание, — это просто, я тебе покажу. Самодостаточность — высшее благо для мага. А с мужчиной ты будешь еще не скоро…
«В самом деле, жалкие рабы, тупое, безмозглое стадо, — неспешно потягивая сок, Лаура с саркастической усмешкой посматривала на толпу прохожих, — путь их во мраке, ибо не ведают, что творят… Жрать, спать, спариваться, валяться на золотом песочке где-нибудь у моря — вот предел мечтаний этих хомо сапи-енсов, квинтэссенция их успеха и жизненной мудрости». Да какое дело ей, Лауре Гревской, отмеченной печатью исключительности — хварной, до самцов в этом стаде, грубых, грязных, бесчувственных, ощущающих мир лишь сквозь призму материальности! Зачем они ей, если каждую ночь она уходит в сексуальную нирвану, где поцелуи, объятия, оргазмы невыразимо ярче и несравненно реальнее, чем в обычной жизни!
«Мерседес» между тем подъехал к трехэтажному, окруженному кирпичной оградой особняку, просигналил и, прошуршав колесами по асфальту, остановился у входа. Ворота за ним автоматически закрылись, водитель, выскочив из машины, распахнул дверцу, подал Лауре руку:
— Прошу.
Воздух наполняло благоухание сирени, с деловитым жужжанием кружились вокруг распустившихся соцветий пчелы, умиротворяюще журчал маленький фонтан перед фасадом дома, струи его переливались в лучах прожекторов. Раньше, в лихие смутные времена, на этом месте был разбойничий притон — кружало с привычными к блуду бабами. Обреталась тут сволочь разная, скаредники, кромешники; не дай бог забрести постороннему — зарежут, оберут и в особый лаз, сообщающийся с Москвой-рекой, — плыви, родимый. Нынче вроде бы времена изменились к лучшему, и на разбойном месте стоит мирный особняк Деда. Третий этаж занимает Лаура, второй — сам хозяин дома, на первом — кухня и обслуга. Посторонние здесь появляются не так уж и часто, горло никому не режут, тайный ход к Москве-реке, слава богу, давно зарыт…
— Пойду переоденусь. — Лаура, коротко оглянувшись, стала подниматься по лестнице, Дед же вытащил массивные, на золотой цепочке часы; вдогонку сказал:
— Не задерживайся, скоро будут.
Гости и в самом деле не заставили себя долго ждать, приехали по-старомодному, на черных «Волгах», с огромными, похожими на веники букетами. С генерал-майором Савиным, высоким, поджарым, всегда чем-то недовольным, Лаура уже была знакома. Он напоминал ей фанатика-иезуита, с легким сердцем отправляющего людей на костер. Хотя на монаха не очень-то похож, вон как гипертрофированы нижние чакры — похоть, стремление к власти, одержимость материальным. Этот себя еще покажет.
— Морозов Кузьма Ильич. — Второй гость оказался крепеньким лысеющим мужчиной в расцвете лет, с хорошими манерами и негромким, глуховатым голосом. — Очень, очень много слышал о вас, чрезвычайно рад знакомству.
Тоже тот еще фрукт, профессиональный убийца, в сердце ни малейшего намека на жалость к ближнему, любит власть и женщин. Если не обломают ноги, пойдет далеко. Интересно было бы посмотреть, как он умрет… Уж не от болезни ли мозга? Так, так, похоже, у него начальная стадия рака. Ладно, потом, не стоит портить аппетит…
Прошли в зеркальную гостиную, не спеша расселись. Стол был сервирован закусками — перламутровый балык, пунцовая семга, розовая ветчина с белыми прослойками жира, паштет из рябчиков, агатово-черная паюсная и серая зернистая, остендские устрицы на льду, пахучие ревельские кильки, помидоры, прослоенные испанским луком, крохотные, с дамский мизинец, корнишоны. Что-что, а поесть Дед умел, маленькая слабость, не считая большой — женщин. Налили, кто «смирновку», кто «рябиновку», кто английскую горькую, Савин произнес тост — за хозяина дома, несравненного мэтра оккультизма, Георгия Генриховича Грозена, своего друга и сподвижника. Насчет любви и дружбы соврал, сразу видно, но вот во всем остальном правда, без Деда ему никак, работа сразу встанет. Выпили, закусили, налили по новой, и Морозов тоже провозгласил тост — за хозяйку, самую обворожительную женщину, которую он когда-либо встречал. Сказал как на духу — Лаура ощутила вдруг бешеную похоть, нестерпимое желание взять свое тут же, любой ценой. В другой бы обстановке налетел зверем, зажал бы намертво — не вырваться. К чему умные речи? Руки связать, подол на голову, ноги задрать, чтобы колени к плечам… И никаких там кляпов, подушек, потных ладоней, прижатых к губам, — ори громче, милая, ори, от бабских криков только кровь горячей…
Ели и пили не спеша, обсуждали гласность, перестройку, нетореные пути реформ, однако, поскольку люди собрались бывалые, разговор велся все больше полунамеками, без каких-либо имен и привязки к конкретным событиям. Так, светская болтовня ни о чем…
— Да, зашевелились наверху, спокойная жизнь, похоже, кончилась. — Дед выдавил на устрицу сок лимона, с ловкостью отправил в рот, глотнул белого «Шабли». — Перспективы туманны, неуловимы, расплывчаты…
— Это точно, верхним не позавидуешь, особенно «летягам».