Все это сделано из бетона, а потом разрустовано под каменную кладку.
Камни свода нарисованы штукатуркой; есть и зам-ковый камень - главный, принимающий давление с обеих сторон. Такой камень отмечали зарубкой и звали типом.
Если бы здание ожило и замковый камень надавил на свод, то здание это, не имеющее контрфорсов, повалилось бы налево и направо. Крепок расчет старого Адмиралтейства, оно имеет право стоять, а этот дом - лгун.
Вот о чем я думал сорок шесть лет тому назад. Я думал о том, что то искусство, которое хочет повторить старый Петербург, не удалось, хотя старый город прекрасен.
Будущее надвигалось; от него маскировались. Будущее уже было, уже существовало, но его скрывали прошлым.
Это все часть моей биографии: я жил обнаружением будущего.
Ходишь по Петербургу - он весь в низине, и осенью вода подымается так высоко, что вот-вот волны проденутся через чугунные решетки.
Почему сюда причалил все эти дома Петр? Почему Евгений должен сидеть за спиной императора, спасаясь на каменном льве?
Низина была нужна. Весной к Петербургу с Ладоги приплывали баржи. Они становились в несколько рядов вдоль каменных набережных, вдоль откосов, не обработанных камнем, в два ряда. Их выгружали тачками. Полосатые дощатые борта поднимались все выше и выше, как будто карабкаясь по набережной.
Весной приплывали пароходы, разгружали уголь, брали лес и доски. Баржи подымала уголь по Неве к заводам и фабрикам.
Роскошный царский город пополам перерезан линией заводов.
Культура того времени жила на низком берегу. Не только голландцы жили на болоте.
Гётевский Фауст во второй части на болоте строит каналы. Архаичный, полуфольклорный Пер Гюнт Ибсена, выброшенный на дикий берег, мечтает о канале,
В Петербурге вода заходила во дворы каналами; особенно хороши амбары очень старого здания, которое зовется Новая Голландия.
Красные стены амбаров переходят в камни набережных. Канал втекал под невысокую арку, за ней видна была неширокая водяная дорога. Кран косо висел над ней.
Новый Петербург последпих царей строился под старый, не имея его логики.
Я смотрел, думая об искусстве, стараясь понять, что оно бормочет.
Поэзии символистов я не любил, но когда услыхал Маяковского, ему поверил. Для меня он пришел объяснением будущего того города, который хотел повторять прошлое, забыв смысл слов.
Маяковский вошел в старый город, идя вдоль рельсов трамвая. Окна города смотрели на него сердитыми, собачьими глазами.
Петербург - город поэтов и построен как поэма.
Петербург замышлен, он выше цветка старого города, потому что даже гвоздь выше цветка: гвоздь создан сознательно. Так говорил Белинский.
Петербург создан как строгая строфа, с заранее намеченными местами рифм, со сложным порядком их возвращения.
Были отмели, на них грелись когда-то тюлени.
Были редкие мызы и медленная река, упирающаяся в мелкий залив.
Люди построили Петербург, объединили его высокими шпилями, размахнули руки Адмиралтейства и подтвердили его ворота огромными статуями, держащими каменные глобусы.
Великие неудачники, не сумевшие осуществить свои мысли на Западе, приходили в город, в котором летом нет ночи, нет тени, и на краю мира, на границе тайги и тундры вместе с русскими художниками построили тот город, который достойно назван: Ленинградом.
Город описал Пушкин, увидав ночное солнце, блеск Адмиралтейской иглы, услышав топот бронзового всадника.
Вся эта тяжесть красоты, огромное накопление человеческих изобретений существовали почти для них не узнанными.
Петербург был перемыт разливом революции.
До этого можно было в старом Петербурге жить, умереть, испытать пышное погребение, но так, что даже дети твои не увидели города.
Аэроплан над трибунами
1910 год.
Событий было не много. Помню затмение солнца: смотрел затмение осенью на Неве, во время ледохода. Затмилось солнце, стало страшновато, и по лицу и по домам как будто побежали разорванные зеленые тени.
Белые льдины шли себе и шли. Идут они в Ленинграде весной два раза: сперва проходит невский лед, потом через несколько дней ладожский. Но лед идет в Ленинграде и осенью.
Он идет из Ладоги. Нева обычно становится ладожским озерным льдом; поэтому ледяной покров реки почти всегда смерзшийся, торосистый.
Я вспомнил это потому, что один читатель в письме в "Литературную газету" (я не ответил) упрекал меня, что в книге "О мастерах старинных" у меня описан осенний ледоход. Письмо было из Ленинграда. Осенний ледоход человек должен был видеть, так как лед идет всенародно, но не видел. Ему не подсказали, что на это надо смотреть; книге он не поверил. Люди не всегда видят то, что происходит у них перед глазами.
Поэтому воспоминания полезны даже тогда, когда вспоминаешь обычное, то, что все могли видеть, но не видели.
Я искал в старых газетах сообщения о том, что в Москве впервые пустили электрическое освещение, и не нашел. Может быть, плохо искал.
Про полеты сведения были, потому что туда продавали билеты: полеты совершались в Коломяках, над коломяжским ипподромом.
К 1910 году в Петербурге уже ходили трамваи. Конка была оттеснена на окраины.
В весенние дни полетов аэроплана я первый раз увидал переполненные трамваи: люди ехали, вися на подножках, на буферах. Город обваливался туда, в окраину. Многие, оставив трамвай, шли к будущему своему пешком.
Будущее тогда казалось только аттракционом: посмотрим, как люди полетывают, и будем жить по-старому.
Тогдашнее имя самолетов - аэроплан. Он еще не мог прилетать в город, и на него ехали посмотреть, шли через весь город по Каменноостровскому - так гости собираются, чтобы посмотреть новорожденного.
Человек на аэроплане того времени был похож на лыжника, неожиданно затянувшего прыжок с трамплина.
Но, кажется, лыжники тогда еще не прыгали с трамплина.
Аэропланы бегали по земле, с трудом подымались, совершали круги над сидящими на скамейках людьми, но далеко не улетали, делая неширокие, замкнутые круги.
Так сейчас в Зоологическом саду дети катаются на пони.
Вспоминаю прозрачную тень самолета на траве, человеческую фигуру на тени, отчетливую, скорченную между двумя плоскостями, запах касторки и шумную толпу.
После полета зрители возвращались довольные и гордые. На полетах играл оркестр, вероятно гвардейский: короткие визгливые флейты и отрывистые барабаны.
Оркестр возвращался в город с музыкой.
Толпа шла впереди. Мысли людей были раздуты и подняты звуками флейт и сознанием того, что человек уже летает.
Шли тесной толпой, поворачивая назад извозчиков и собственные экипажи, которые приезжали за привилегированными зрителями.
Толпа шла через Острова, через мосты, по улицам, по сторонам которых за заборами толпами стояли кочаны капусты на огородах.
Толпа, готовая опрокинуть, топтать и толкаться, шла во всю ширину улицы, от забора к забору.
Пришла полиция разгонять.
Разогнать удалось только тогда, когда приказали замолчать оркестру и музыка прекратилась.
Почему же надо было разгонять толпу?
Беспорядок!
Пятый год прошел совсем недавно: еще недавно городовые на перекрестках стояли по двое и не с шашкой, а с ружьем.
А. Блок писал матери своей 24 апреля 1910 года: "В полетах людей, даже неудачных, есть что-то древнее и сужденное человечеству, следовательно, высокое".
Автомобиль появился тише.
Существует в хронике картина, в которой сняты первые автогонки между Москвой и каким-то южным городом.
Шоссе как шоссе, и на нем стоят как будто сегодняшние березы. Май. Листья мелки.