Затем, снова подойдя к пленным, он вызвал австрийских офицеров и с помощью переводчика-русина приказал им, чтобы они построили в ряд своих солдат и скомандовали им строевую перегруппировку на месте.
Почти полчаса гремело на дворе крепости: «Доппель, райхен, рехтсум, райхен фалл аб, линксфронт, рехтсфронт!»
Пленные топали, стоя на месте в болоте, как саламандры в луже, и капитан Павел Афанасьевич, смотря на все это, пьянел от власти над этими людьми, которые, если бы они были на фронте, задушили бы его, как лягушку (так он себе это представлял), а теперь должны скакать перед ним, как обезьяны.
Он смотрел на них, с удовольствием поглаживая свой длинный ус, его душа купалась в розовом масле, и, вспоминая, сколько через его руки прошло таких людей и сколько их ещё пройдёт, он сосчитал, что у него останется в кармане от этой истории, и благочестиво сказал:
– Слава Богу! После войны куплю себе на Кавказе именьице… или нет, пожалуй, в Крыму, там будет лучше.
Солдаты выносили со складов хлеб, который они делили на равные части, а на столах расставляли железные миски. Капитан через переводчика приказал, чтобы все пленные разгруппировались по народностям, а именно: австрийцы отдельно, чехи, немцы, сербы, поляки и итальянцы, русины, венгры – все отдельно; после того как разгруппируются, они получат хлеб и щи, а потом пойдут в казармы.
Пощёлкивая плетью по голенищам, он пошёл на кухню.
Среди солдат стали раздаваться крики: «Немцы вправо, чехи влево, к колодезю, поляки во двор» и т. д. Сыновья матушки Австрии группировались каждый в свою группу.
У чехов, поляков и боснийцев эта группировка вызвала радостное волнение и надежду на лучшее. Среди пленных распространялись и упорно держались слухи, что с чехами и славянами вообще в России обращаются особенно хорошо, что их там не считают за врагов, и когда они сгруппировались, оптимизм охватил их снова.
– Мы будем получать лучший паёк, – сказал учитель.
– Нас оставят в России, в Сибирь не повезут, – добавил вольноопределяющийся.
– Я всегда говорил, что это хорошо, когда человек – чех, – счастливо улыбнулся Швейк. – Да, так и говорится в одном стихе: «У славянина везде найдутся братья».
В это время из кухни пришёл фельдфебель, чтобы отвести пленных к обеду.
Он переходил от группы к группе и по пальцам считал их. Затем снова вернулся с конца и снова стал считать, вертя головою и смотря в какую-то бумажку. Потом отступил от пленных и неуверенным голосом стал выкрикивать:
– Немцы где?
– Хир! – отозвалось громко. Он приказал им, чтобы они отошли к нему, и продолжал:
– А где чехи?
– Хир! – зазвенело ещё громче. Он показал рукою на немцев, давая этим понять, чтобы они подошли к ним, и кричал снова:
– А венгры, где они?
– Елен! – закричали венгры. Он приказал им подойти к чехам и читал по бумажке снова:
– Поляки где?
– Хир! – выкрикнули они и пошли за венграми сами.
Затем очередь дошла до сербов, хорватов, итальянцев, русин, и, наконец, увидев за собою пустое пространство, он в замешательстве зашептал: «А австрийцы где?» – и, не ожидая ответа, побежал в кухню за капитаном Кукушкиным, чтобы заявить ему, что между пленными нет ни одного австрийца.
– Ах ты скотина, – сказал ему капитан, – как же это нет? Разве я их не видел? В Австрии живут австрийцы и много других народов, – проверял он свои знания из военного устава. – Раньше об этом никто не вспоминал, все равно, какая была морда, – германская или австрийская, а вот теперь начальство сдуру приказало, чтобы каждая народность была отдельно.
И он поспешил за запыхавшимся фельдфебелем, который решил, что австрийцы куда-то исчезли и что за это капитан его пошлёт на фронт.
Кукушкин остановился возле хлеба и закричал, обращаясь к фельдфебелю:
– Так сосчитай, голова баранья! Вот это тебе для австрийцев, вот это тебе для чехов, вот это для венгров, вот это для поляков, а это вот для всех других. Зачем же бы я, идиот ты такой, приказывал, чтобы австрийцам дали хлеба, если бы тут не было австрийцев? Раз я приказал дать хлеба австрийцам, значит, австрийцы есть!
Фельдфебель, обескураженный загадочным исчезновением австрийцев, и вместе с тем видя полный двор тех, кто в его глазах были австрийцами, совсем запутался и бормотал:
– Никак нет, ваше высокоблагородие, не могу знать, так точно!
– Я тебе покажу, собачья голова, – более спокойно сказал капитан, – сколько тут австрийцев! Смешайте их снова всех вместе!
Он взял у фельдфебеля бумажку и вновь отделял немцев, чехов и другие народы Австрии друг от друга, как овец от козлов; и, когда после итальянцев, стоявших на одном месте, он крикнул: «Австрийцы!», громко раздался один голос: «Хир!»
Это был бравый солдат Швейк, который заявил, что он австрийской национальности. Когда впоследствии его в этом упрекали, он оправдывался:
– Я не мог дать повода неприятелю подумать, что его апостольское величество не имеет ни одного верного подданного. Я должен был закрыть слабые стороны нашего государства, как говаривала пани Покорная из Глубочен своей дочери, когда та шла с ней на бал: «Аничка, надень закрытые панталоны, чтобы на случай, если ты упадёшь, мужчины не увидели твои слабые стороны».
Когда капитан Кукушкин сказал Швейку по-русски, что все-таки одна австрийская свинья нашлась среди этого интернационального сброда, взял своею фельдфебеля за волосы, а Швейка за ухо и принялся стукать их лбами друг о друга, чтобы они лучше познакомились, Швейк заметил:
– Значит, так надо! Ему нужно знать, что такое враг и что он из себя представляет.
Затем Швейк заявил, что куча хлеба, предназначенная для австрийцев, принадлежит ему, как представителю этого народа, на что ему Кукушкин ответил двумя-тремя красочными ругательствами. Кукушкин уже размышлял о том, сколько австрийцев он будет показывать в ведомости и сколько, раз их нет, он на этом сэкономит. А когда Швейк не переставал добиваться своих прав, указывая на то, что все народности, несмотря на разное количество людей, должны получить одинаковую порцию хлеба, Кукушкин сказал одно слово:
– Карцер! – а потом немного помолчал и вполголоса добавил: – И дай ему по морде.
Фельдфебель закатил Швейку пощёчину, «такую, что у меня в глазах засветились бенгальские огни», говорил об этом Швейк, после чего два солдата схватили его под руки и, подталкивая, провели по длинному коридору в подвал с железными дверями, за которыми раздавался львиный рёв. Другой фельдфебель отомкнул двери, взял Швейка за шиворот и втолкнул его внутрь.
Помещение было полутёмное. Швейка окружило много русских солдат, кричащих в радостном удивлении:
– А, австриец к нам попал, пан!
Это все были дезертиры с фронта, пойманные в Киеве и ожидавшие здесь, когда их оденут и пошлют воевать.
Они развлекались тем, что крутили из бумаги и набивали махоркой козьи ножки и, предлагая Швейку выкурить с ними цигарку в знак мира, спрашивали:
– Как попал сюда, пан? Ты что, тоже лётчик? Улетел с фронта?
– Я пострадал за то, что не отрёкся от того, за кого я воевал, – вздохнул в ответ Швейк.
И русские солдаты, не понимая его, горячо соглашались:
– Воевать не надо! Начальство надо побить! Они одолжили Швейку кружку, налили ему чаю, дали кусок колбасы, наложили ему белого хлеба, наперебой потчуя его, а затем показали ему место на нарах:
– Вот ложись, пан, отдыхай!
Швейк улёгся и стал в мыслях перебирать все события сегодняшнего дня, чтобы не забыть новые усвоенные им слова.