Я мог это сделать в одном из магазинчиков, разбежавшихся по периметру зала, но я сказал себе — не торопись. И злился, разглядывая витрины с жареным миндалем, с апельсинами, с тряпьем и оптикой, злился, обходя парикмахерские и бары — в шумной толпе я никак не мог почувствовать себя одиноким.
Сидеть на привязи…
Меня переполняло холодное бешенство.
Когда-то Беллингер — писатель, которого я сам опекал, — сказал мне: ты считаешь себя некоей величиной? Официально я числился его садовником. Даже в шкуре садовника я чувствовал себя некоей величиной, я думать не хотел, что меня могут водить два подонка.
Еще раз заглянув в нижний бар, я убедился, что мои опекуны никуда не торопятся. Они свое дело сделали, даже в настоящем муравейнике я от них не укроюсь. Я прошелся по бару, пусть видят — я никуда не исчез.
Больше из любопытства, чем с какой-то определенной целью, я заглянул в узкий коридорчик служебного отделения, — он заканчивался тупиком.
Лампы дневного света, плевательница в углу, единственная дверь без таблички…
Дверь вдруг открылась.
Темнокожий мужчина, флип, наверное, в джинсах, в рабочей короткой курточке, приподнял левой рукой очки, близоруко всмотрелся в меня:
— Вы кого-то ищете?
— Дженкинса, — пробормотал я.
— Кто это?
Я пожал плечами. Меня не интересовали ни мифический Дженкинс, ни он сам. Я внимательно осмотрел его одежду:
— Вы тут один?
Он опустил очки на переносицу и нахмурился:
— Я тут всегда один, но вам придется уйти. Это служебное помещение.
— Конечно, — ответил я и коротко ударил ладонью по его беззащитному горлу.
Минут пять, а то и больше, этот человек проведет в забытье. Когда он очнется, многое покажется ему удивительным. Его тряпки не стоили моего костюма, который я на него натянул, предварительно очистив карманы. А когда однажды, привлеченные сигналами “клопа”, к нему явятся неизвестные, но непременно крепкие ребята, он удивится еще больше.
Я ему не завидовал.
3
Из первой же телефонной будки я позвонил доктору Хэссопу.
Я боялся, что не застану его, но доктор Хэссоп отозвался сразу.
— Меня ведут, — сказал я, не тратя времени на объяснения. — Я меняю план.
— Ты хорошо все обдумал?
Еще бы! Я знал, что его волнует. Меняя план, я уходил и из его поля зрения, но меня это устраивало.
— К черту горы, — сказал я. — Океан успокаивает не хуже.
Это была привязка. Доктор Хэссоп все понял:
— Тебе будет полезен Пан.
— Конечно, — ответил я и повесил трубку.
Этим я обрекал себя на одиночество. Теперь никто не мог мне помочь. Впрочем, я и не поднял бы ничьей помощи.
Глава вторая
1
Пять дней я мотался по океанскому побережью, выясняя — не тянется ли за мной хвост?
Автобусы, попутные автомобили, однажды даже катер — я не брал машин в прокате, ночевал в полупустых кемпингах. Даже доктор Хэссоп вряд ли догадывался о направлении моих маршрутов.
Иногда я вспоминал Джека. Иногда всплывал в памяти Лесли. “Господи, господи, господи, господи…” Я старался подавить воспоминания.
Осень подмела плоские пляжи. Сезон закончился. Наверное, я сам напоминал вялую и злую осеннюю муху, тем не менее, чувствовал себя чуть ли не свободным.
Поняв наконец, что чист, я весь день, долгий, показавшийся мне пасмурным, добирался до безымянного мыса, ошеломившего меня крутизной обрывов и абсолютной пустотой домиков, принадлежавших некоему Пану. Доктор Хэссоп намекал, что Пан связан с шефом. Меня это устраивало. Я хотел отсидеться.
Океан накатывал на скалы, вымывая хитрые гроты; неумолчный грохот, писк чаек, шипение пены.
— У вас ведь найдется местечко для одинокого человека? — спросил я Пана, выкладывая на стойку удостоверение на имя Л.У.Смита, инспектора перевозок — документ, обнаруженный в курточке обиженного мною человека.
— Почему нет? — Пан ухмыльнулся.
Не думаю, что его предупреждали о моем возможном появлении, он не знал и не мог знать меня. Просто его удивило появление человека в таких пустынных местах. Сезон, собственно, закончен, сам честно предупредил он, много не накупаешься, но на берегу можно посидеть, солнечные дни еще будут. К тому же вы на этом сэкономите, объявил он, я не стану обдирать вас как обыкновенного летнего туриста.
— Конечно, — кивнул я. — Я турист осенний.
— Улавливаете разницу, — одобрил мои слова Пан. — Но если вы думаете здесь развлечься, считайте, вам не повезло. Эти края, они для философов. Милях в двадцати выше есть, правда, маленький городишко, но он вам не понравится. Не городишко, а одно сплошное отделение полиции нравов. А чуть ближе к нам, по южному берегу, разбили лагерь зеленые, ну, эти ребята из “Гринпис”, не путать с ребятами другого цвета. Правда, и с ними рюмочку не опрокинешь — собирают дохлую рыбу и митингуют. Могут митинговать даже без посторонних, сами перед собой. — Он предполагает, это какой-то особый вид эксгибиционизма.
— Меня устраивает.
— Тогда деньги вперед.
Похоже, Пан не удивился моему выбору, хотя по глазам было видно, он надеялся: я уеду. У него были колючие голубые глаза — как звездочки в пасмурном небе. С отъездом последнего своего постояльца он бросил бриться, совсем уже привык к этому, а тут новый человек!
Правда, назвать мизантропом я тоже его не мог. В конце концов, обсудив условия и еще раз перемыв косточки ребятам из “Гринпис”, он сам предложил мне не чего-то там, а пузатый стаканчик вполне приличного джина.
2
Несколько дней я попросту отсыпался.
Спал я чаще всего в домике, повисшем над крутым обрывом. Тесно, иногда душновато, зато можно запирать дверь. И горячий душ в домике действовал.
Вниз, на крошечный пляж, вела узкая тропинка.
Раскинувшись на плоской базальтовой плите, хорошо прогретой солнцем, я часами мог глядеть на тропинку. Когда-то, миллион лет назад, по таким тропинкам поднялись на сушу наши далекие предки.
Понятно, я не считал так буквально, это всего лишь образ, но все мы действительно вышли из океана. Не знаю, что там так повлияло на доисторических придурков, на мой взгляд, все они и сейчас могли наслаждаться глубинами. Нет, они зачем-то полезли на сушу, подобрали палку и камень, поднялись на задние конечности, бросились завоевывать новый мир. У них это, в общем, получилось. Сам я был не прочь вернуться обратно — во тьму океана, во тьму придонных теплых течений.
К черту!
Выбравшись на сушу, мы с большим энтузиазмом построили вторую природу, вполне враждебную той, которую называют истинной. Не рев вулканов, а рев авиабомб, не потрясения животных свар, а смута бунтов и войн — кажется, уже ничто не связывает нас с прошлым, лишь океан, неутомимо накатываясь на береговые утесы, будит в нас тоску.
Беллингер сказал однажды: я никогда не знаю, что ляжет на следующую страницу, я просто слушаю вечность — она не молчалива.
Слова Беллингера впервые дошли до меня по-настоящему. В конце концов, я тоже слушаю вечность. Ее шепот, правда, не несет утешения.
Но сейчас я понимал Беллингера.
Не знаю, что случилось с героями романа, недочитанного мною. Немец и датчанин шли в Ангмагсалик, они не могли повернуть; датчанина, по крайней мере, ждала позади только смерть, но они повернули…
Значит ли это, что, слушая вечность, Беллингер тоже не находил утешения?
Небритый Пан, возможно, тоже думал о вечности, правда, в его представлении она выглядела несколько странно.
— Я из Трансильвании, — сказал он как-то. — Это в Европе, точнее, на ее задворках. Я даже не знаю, кто я по происхождению. Слышали о смешении языков? Мне думается, это случилось там, где я родился. Но меня это мало интересует.