Этого дедушка уже не смог вынести. Он заперся в своих апартаментах и послал за своим духовником. Мадам Дюбарри была очень обеспокоена.
Аделаида же была в восторге. Когда мы с мужем посетили ее, она только и говорила, что о порочной жизни, которую вел король. Если он хотел обеспечить себе место на небесах, ядовито заметила тетушка, ему следовало без промедления послать эту шлюху укладывать свои вещи. Ее воинственность делала ее похожей на генерала, а ее сестры напоминали подчиненных ему капитанов.
— Я говорила ему миллионы раз, — заявила она, — что время уходит. Я отправила посыльного к Луизе, чтобы просить ее удвоить свои молитвы. Мое сердце будет разбито, если, попав на небеса, я узнаю, что моего возлюбленного отца, короля Франции, не пустили туда.
Однажды, вскоре после смерти аббата де ла Виля, король, следуя по каким-то делам в своей карете, неожиданно встретил похоронную процессию и остановил ее. Он хотел узнать, кто умер. На этот раз покойником оказался не старый человек, а молодая девушка шестнадцати лет. Однако это показалось ему еще более зловещим.
Смерть могла нанести удар в любой момент, а ему было уже шестьдесят с лишним лет.
Как только закончилась Пасха, мадам Дюбарри предложила королю уехать с ней в Трианон и пожить там спокойно несколько недель. Сады в это время были так прекрасны, ведь уже наступила весна, и пришло время прогнать мрачные мысли и думать о жизни, а не о смерти.
Ей всегда удавалось развеселить его, поэтому он согласился поехать с ней. Король выехал на охоту, но после этого внезапно почувствовал себя очень плохо. Однако мадам Дюбарри приготовила для него лекарства и продолжала настаивать на том, что единственное, что ему нужно, — это отдых в ее обществе.
На следующий день после их отъезда я находилась в своих апартаментах, где брала урок игры на арфе, когда вошел дофин. Он выглядел очень серьезным.
Муж тяжело уселся, и я сделала знак учителю музыки и слугам оставить нас наедине.
— Король болен, — сказал он.
— Очень болен?
— Нам это не сказали.
— Он сейчас в Трианоне. Я сейчас же поеду навестить его и буду ухаживать за ним. Он скоро снова будет здоров.
Мой муж взглянул на меня, грустно улыбаясь.
— Нет, — возразил он, — мы не можем ехать туда, пока он не пошлет за нами. Мы должны ждать его распоряжений, чтобы ухаживать за ним.
— Этикет! — пробормотала я. — Наш дражайший дедушка болен, а мы должны ждать, когда этикет позволит нам явиться к нему.
— Ламартиньер едет туда, — сказал мне муж.
Я кивнула. Ламартиньер был главным королевским доктором.
— Нам ничего не остается, как только ждать, — заключил он.
— Ты очень обеспокоен, Луи.
— Я чувствую себя так, словно вся Вселенная падает на меня.
Осмотрев короля, Ламартиньер сделался очень серьезным. Несмотря на протесты мадам Дюбарри, он настоял на том, чтобы короля перевезли обратно в Версаль. Такое решение уже само по себе было многозначительным, и все мы понимали это. Если бы болезнь короля была легкой, ему бы позволили остаться выздоравливать в Трианоне. Но нет, его нужно было перевезти обратно в Версаль, потому что этикет требовал, чтобы короли Франции умирали в своих королевских спальнях в Версале.
Его привезли во дворец. Я глядела из окна, как его выносили из кареты. Король был завернут в толстый плащ и выглядел ужасно. Он дрожал, и на его лице был нездоровый румянец.
Мадам Аделаида вышла и поспешила к карете. Она шла рядом с королем, отдавая приказания. Ему пришлось подождать в ее апартаментах, пока подготовят его спальню, потому что Ламартиньер так поспешно заявил, что ему необходимо вернуться в Версаль, что спальню не успели привести в порядок.
Когда он наконец расположился в своей комнате, нас всех вызвали туда. Мне пришлось приложить огромные усилия, чтобы не разрыдаться. Было так печально видеть его в таком состоянии, и потом это странное выражение его лица! Когда я поцеловала его руку, он не улыбнулся и, казалось, даже не заметил этого. Он лежал перед нами, словно совершенно чужой человек. Я знала, что он не был искренним, однако я по-своему любила его, и мне было тяжело смотреть на его страдания.
Он не желал видеть никого из нас. Только когда пришла мадам Дюбарри и встала около его кровати, он стал немного больше походить на самого себя.
Она сказала:
— Ты хочешь, чтобы я осталась, Франция?
Это было крайне непочтительно, но он улыбнулся и кивнул. Мы ушли и оставили ее с ним.
Тот день прошел словно во сне. Я не могла ни на что решиться. Муж остался со мной. Он сказал, что нам лучше держаться вместе.
Я была озабочена, а он все еще выглядел так, как будто вся Вселенная вот-вот рухнет на него.
Пять хирургов, шесть врачей и три аптекаря ухаживали за королем. Они спорили между собой относительно природы его недомогания и того, сколько вен, две или три, следует вскрыть. Новость распространилась по всему Парижу. Король болен. Его перевезли из Трианона в Версаль. Учитывая образ жизни, который он вел, его тело и в самом деле должно быть совершенно изношенным.
Мы с мужем все время были вместе, ожидая вызова. Он, казалось, боялся оставить меня. Я молча молилась о том, чтобы наш дорогой дедушка скорее выздоровел. Я знаю, что Луи тоже молился.
В Oeil de Boeuf[54], огромной передней, которая отделяла спальню короля от холла и называлась так из-за ее окна, по виду напоминающему бычий глаз, собиралась толпа людей. Я надеялась, что король не знает об этом, потому что если бы он узнал, то понял бы, что они считают его умирающим.
В отношении ко мне и к моему мужу у окружающих нас людей появились почти неуловимые перемены. С нами стали обращаться более осторожно, более уважительно. Мне хотелось закричать: «Не относитесь к нам иначе! Ведь папа еще не умер!»
Из комнаты больного пришла новость. Королю поставили банки, но это не принесло ему облегчения от боли.
Это ужасное состояние неизвестности продолжалось весь следующий день. Мадам Дюбарри все еще ухаживала за королем, но за моим мужем и мной не присылали. Однако тетушки решили, что должны спасти своего отца. Они, конечно, не собирались позволять ему оставаться на попечении «этой шлюхи». Аделаида провела сестер в комнату больного, хотя доктора пытались не впускать их.
То, что произошло, когда они вошли в комнату больного, было настолько драматично, что скоро уже весь двор говорил об этом.
Аделаида направилась к кровати. Ее сестры шли за ней на расстоянии в несколько шагов. Как раз в это время один из докторов подносил к губам короля стакан воды.
Доктор, задыхаясь от волнения, вскрикнул:
— Поднесите свечи поближе! Король не видит стакан!
Тогда все, кто стоял вокруг кровати, увидели то, что так испугало доктора. Лицо короля было покрыто красными пятнами.
Король был болен оспой. У всех появилось чувство облегчения, потому что теперь, по крайней мере, было известно, что его мучает, и можно было назначить необходимое лечение. Но когда Борден, доктор, которого привезла мадам Дюбарри и которому она очень доверяла, узнал о всеобщей радости, он цинично заметил, что не видит для этого причин, потому что для человека в возрасте шестидесяти четырех лет и с таким телосложением, как у короля, оспа — ужасная болезнь.
Тетушкам сказали, чтобы они немедленно покинули комнату больного. Но Аделаида выпрямилась во весь рост и с самым царственным видом отчитала докторов:
— Вы осмеливаетесь приказывать мне удалиться из спальни моего отца? Берегитесь, чтобы я не уволила вас! Мы останемся здесь! Мой отец нуждается в сиделках, а кто же будет ухаживать за ним, как не его собственные дочери?
Их невозможно было выгнать, и они остались, действительно разделив с мадам Дюбарри заботы по уходу за королем. Все же они как-то ухитрялись не быть в комнате в то время, когда там присутствовала она. Я не могла не восхищаться ими всеми. Они трудились ради спасения его жизни, лицом к лицу с ужасной опасностью и были заботливы, как настоящие сиделки. Я никогда не забуду о том, какое мужество проявила в то время Аделаида. И Виктория с Софи тоже, конечно, но последние лишь автоматически подчинялись своей сестре. Моему мужу и мне не позволяли приближаться к комнате больного. Мы сделались слишком важными особами.
Время, казалось, остановилось. Каждое утро мы вставали, не зная, какие изменения в нашей жизни произойдут днем. От короля невозможно было скрыть, что он болен оспой. Он потребовал, чтобы ему принесли зеркало. Посмотревшись в него, он в ужасе застонал. Однако потом сразу же успокоился.
— В моем возрасте, — сказал он, — после такой болезни не выздоравливают. Я должен привести в порядок свои дела.
Мадам Дюбарри сидела у его изголовья, и он грустно кивнул ей. Больше всего его огорчало то, что ему придется расстаться с ней. Но все же она должна оставить его… ради нее самой и ради него, сказал он.
Она неохотно вышла. Бедная мадам Дюбарри! Человек, который стоял между нею и ее врагами, быстро терял свою силу. После ее ухода король все еще продолжал спрашивать о ней и чувствовал себя без нее очень несчастным. Именно в то время я начала воспринимать ее по-другому и жалела, что не была достаточно добра к ней и даже когда-то отказывалась с ней разговаривать. Как, должно быть, она грустила в те дни, и печаль в ее душе смешивалась со страхом. Что будет с ней, когда ее покровителя не станет?
Он, должно быть, нежно любил ее, потому что, когда священники убеждали его исповедаться, он продолжал откладывать исповедь, потому что знал, что, как только он исповедается, ему придется сказать ей последнее прощай. Ведь только при этом условии он мог получить отпущение грехов. И все это время король, должно быть, надеялся, что выздоровеет и тогда сможет послать за ней и попросить ее вернуться к нему.
Но рано утром седьмого мая состояние короля настолько ухудшилось, что он решил послать за священником.
Из своего окна я могла видеть, как тысячи людей из Парижа приехали в Версаль. Они хотели быть здесь в тот момент, когда король умрет. Я, содрогаясь, отвернулась от окна. Это зрелище казалось мне таким ужасным! Торговцы едой, вином и балладами располагались лагерем в садах, и все это больше походило на праздник, чем на священное таинство. Парижане были слишком практичными, чтобы притворяться, что горюют. Они радовались тому, что старая власть уходит, а от новой ждали так многого!
Аббат Моду посетил короля в его апартаментах. Я слышала, как кто-то заметил, что более чем за тридцать лет, в течение которых он был духовником короля, его впервые призвали для исполнения своих обязанностей. В течение всего этого времени король не находил времени для исповеди. Каким же образом, спрашивали все, Людовик XV сможет сразу покаяться во всех своих прегрешениях?
Мне было жаль, что я не могла в тот момент быть рядом с моим дедушкой. Я хотела бы сказать ему о том, как много значила для меня его доброта. Я сказала бы ему, что никогда не забуду нашу первую встречу в Фонтенбло, когда он так мило вел себя с испуганной маленькой девочкой. Несомненно, такая доброта свидетельствовала в его пользу. И хотя он прожил скандальную жизнь, никто из тех, кто участвовал в его оргиях, не заставляли это делать насильно, многие из них были даже влюблены в него. Мадам Дюбарри всем своим поведением показывала, что он был для нее не только покровителем, но и любимым человеком. Теперь она покинула его не потому, что боялась его болезни, но для того, чтобы спасти его душу.
В наши апартаменты принесли известие о том, что произошло в комнате умирающего. Я услышала, что, когда кардинал де Ларош Эймон вошел в комнату в полном церковном облачении, неся с собой гостию, мой дедушка снял со своей головы колпак и безуспешно попытался встать на колени в постели. Он сказал:
— Раз уж господь соблаговолил удостоить своим посещением такого грешника, как я, мне следует принять его с почетом!
Моему бедному дедушке, который всю свою жизнь был верховным властителем, королем с пятилетнего возраста, теперь предстояло лишиться всей своей мирской славы и предстать перед тем, кто был гораздо более великим королем, чем он сам.
Но высшие церковные сановники никогда не разрешили бы провести отпущение грехов только лишь в обмен на несколько невнятно произнесенных слов. Ведь Луи не был обычным грешником. Он был королем, который открыто игнорировал законы церкви, поэтому и должен был публично покаяться в своих грехах. Только так эти грехи могли быть ему отпущены.
Началась церемония. Все мы должны были принять в ней участие, чтобы можно было спасти его душу. Сформировалась процессия, во главе которой шли дофин и я, а за нами следовали граф Прованский, Артуа и их жены. Все мы держали в руках зажженные свечи. Вслед за архиепископом мы прошли из часовни в комнату умирающего. Горящие свечи были у нас в руках, торжественное выражение — на наших лицах, а в моем сердце и еще по крайней мере в одном сердце — в сердце дофина — печаль и великий страх.
Тетушки вошли внутрь, а мы стояли за дверью снаружи, поэтому могли расслышать только интонацию голосов священников и короля. Через открытую дверь нам было видно, как ему дали святое причастие.
Потом кардинал де Ларош Эймон подошел к двери и сказал всем, кто собрался снаружи:
— Господа, король попросил меня передать вам, что он просит у Господа прощения за свои проступки и за тот позорный пример, который он подавал своему народу. Он сказал также, что, если его здоровье поправится, он посвятит себя раскаянию, религии и благополучию своего народа.
Слушая эти слова, я поняла, что король потерял всякую надежду на жизнь. Ведь пока он был жив, он цеплялся за мадам Дюбарри. Последние же его слова означали, что он решил расстаться с ней на то время, которое ему еще оставалось жить.
Я слышала, как он произнес глухим голосом, так не похожим на тот чистый и музыкальный голос, который очаровал меня в день моего прибытия:
— Жаль, что я недостаточно силен для того, чтобы сказать все это самому!
Это был еще не конец, хотя было бы лучше, если бы было так. Но впереди оставалось еще несколько ужасных дней. О, мой утонченный дедушка! Надеюсь, он так и не узнал, во что превратилось его прекрасное тело, которое когда-то очаровывало стольких людей! Оно начало разлагаться еще до того, как наступила смерть. Из его спальни доносилось ужасающее зловоние. Слуг, которые должны были прислуживать ему, тошнило, и они падали в обморок в этой ужасной комнате. Его тело почернело и опухло, а он все еще никак не мог умереть.
Аделаида и ее сестры отказывались покинуть его. Они выполняли самую черную работу, были с ним дни и ночи напролет и дошли до предела изнеможения, не позволив никому занять свои места.
Нам с мужем не разрешали приближаться к комнате больного, но мы должны были оставаться в Версале до тех пор, пока король не умрет. Как только это случится, мы должны были сразу же покинуть Версаль, потому что здесь находился рассадник инфекции. Некоторые из тех людей, которые толпились в Oeil de Boeuf, когда короля привезли из Трианона, тоже заболели и умерли. В конюшнях уже все приготовили для нашего отъезда. Мы должны были выехать в Шуазе сразу же, как только король испустит последний вздох, но этикет требовал, чтобы до этого момента мы находились в Версале.
В одном из окон была видна горящая свеча. Это был сигнал.
Когда свечу потушат, это будет означать, что жизнь короля оборвалась.
Мой муж привел меня в маленькую комнатку, и мы сидели там в молчании.
Ни один из нас не произнес ни слова. Муж внушил и мне свои дурные предчувствия. Он всегда был серьезным человеком, но никогда прежде я его не видела таким, как в то время.
Мы сели, и вдруг послышался ужасный шум. Я и Луи переглянулись, не понимая, что бы это могло быть. Послышались голоса — громкие, кричащие, как нам показалось, и этот всеподавляющий шум…
Внезапно дверь резко распахнулась. В комнату ворвались люди и окружили нас.
Первой ко мне подбежала мадам де Ноай. Она упала передо мной на колени, взяла мою руку и поцеловала ее, назвав меня: «Ваше Величество!»
Наконец я все поняла. Я почувствовала, как слезы брызнули у меня из глаз. Король умер. Мой бедный Луи стал королем Франции, а я — королевой.