Она приказала мне сесть за письменный стол и взять перо. Я должна была написать письмо моему дедушке, ведь король Франции отныне становился моим дедом. Мне следовало помнить об этом и стараться угождать своему новому родственнику, а также повиноваться ему и никогда его не оскорблять. А теперь я должна была написать ему письмо. Слава Богу, мне не нужно было самой его составлять. Это было бы мне не по силам. Даже написать его под диктовку матушки было для меня очень трудно. Она пристально наблюдала за мной. Могу себе представить ее опасения. Я села, наклонив голову набок, нахмурившись и сосредоточившись, и, прикусив язык и чуть-чуть высунув его кончик наружу, начала писать. Я прилагала величайшие усилия, но единственным их результатом были детские каракули с кривыми буквами. Помнится, я просила короля Франции быть ко мне снисходительным и умоляла его от моего имени просить о снисхождении и дофина.
Я сделала паузу, подумав о дофине, другом важном действующем лице этого… фарса, комедии или трагедии. Откуда я могла знать, во что все это в конце концов выльется? Позже я пришла к выводу, что все это было одновременно и тем, и другим, и третьим. Так что же дофин? Никто не говорил о нем особенно много. Иногда мои слуги говорили о нем как о прекрасном герое, каким и следовало быть принцу. Несомненно, он должен быть красивым. Мы будем танцевать с ним, и у нас будут дети. Как страстно я желала иметь детей! Золотоволосых малышей, которые будут обожать меня! Став матерью, я наконец перестану быть ребенком. Потом я вспомнила о Каролине, о ее столь трогательных письмах. «Он очень безобразен… но я постепенно привыкаю к этому». Моя матушка рассказала мне, обо всем, с чем я могла столкнуться при французском дворе… обо всем, кроме моего жениха.
Потом матушка обняла меня и, прижав к себе, сама написала письма королю Франции. Я глядела, как быстро движется ее перо, восхищаясь ловкостью, с которой оно скользило по бумаге. Она просила короля Франции заботиться о ее дорогой дочери. «Я умоляю Вас быть снисходительным к необдуманным поступкам моей дорогой девочки. У нее доброе сердце, но она импульсивна и немного сумасбродна…» — писала она. Я почувствовала, как на глаза мои навернулись слезы. Мне стало очень жаль матушки. Ее беспокойство казалось странным, но беспокоилась она так потому, что слитком хорошо знала меня и могла предполагать, каков был тот мир, в котором мне предстояло жить.
Маркиз де Дюрфор привез с собой в Австрию два экипажа, которые король Франции приказал сделать специально для того, чтобы доставить меня во Францию. Мы прежде уже слышали об этих экипажах. Их сделал Франсиан, лучший каретный мастер Парижа. Король приказал не жалеть денег на их изготовление. Франсиан заботился о своей репутации, поэтому кареты были поистине великолепными. Изнутри они были обиты атласом, а снаружи украшены росписью нежных тонов с золотыми коронами, возвещающими о том, что это королевские кареты. Это были не только самые красивые, но и самые комфортабельные кареты, в которых мне когда-либо доводилось путешествовать.
Маркиз прибыл в сопровождении ста семнадцати телохранителей. Все они были в цветных мундирах. Французы хвастались, что эта веселая маленькая кавалькада обошлась примерно в триста пятьдесят тысяч дукатов.
Мой переезд во Францию начался двадцать первого апреля. За последние несколько лет я часто вспоминала матушку в ту минуту, когда она прощалась со мной. Она знала, что обнимает меня в последний раз и в последний раз целует меня. Наверное, мысленно она снова повторяла: помни об этом, не делай того… Конечно, все это она уже говорила мне в своей ледяной спальне, однако, хорошо зная меня, она понимала, что я уже забыла половину сказанного ею. Я, должно быть, мало слышала из того, что она пыталась мне втолковать. Теперь я понимаю, что в минуту расставания она молча молила Бога и всех святых хранить меня. Она видела во мне беззащитного ребенка, заблудившеюся в джунглях.
— Мое дорогое дитя, — шептала она, и я вдруг почувствовала, что не хочу покидать ее. Здесь был мой дом. Я хотела остаться — пусть даже мне придется выносить все: и уроки, и боль во время укладки волос, и нотации в холодной спальне. Мне должно было исполниться пятнадцать лет только в ноябре, и я вдруг почувствовала себя очень юной и неопытной. Я уже хотела умолять матушку, чтобы она позволила мне остаться дома хотя бы еще немного. Но роскошные кареты мсье де Дюрфора уже ждали меня. Каунитц проявлял нетерпение. Он почувствовал облегчение, когда сделка наконец состоялась. Одна лишь матушка была грустна. Я думала о том, позволят ли мне поговорить с ней наедине, чтобы попросить разрешения остаться. Но это, конечно, было невозможно. Как бы она ни любила меня, она бы никогда не позволила, чтобы мои капризы мешали государственным делам. В данном случае я была делом государственной важности. Мысль об этом вызывала у меня смех и в то же время льстила мне. И правда, я теперь была чрезвычайно важной персоной.
— Прощай, мое дорогое дитя! Я буду регулярно писать тебе. Все будет так, словно я с тобой рядом.
— Да, мама.
— Мы будем в разлуке, но я никогда не перестану думать о тебе, до самой смерти. Люби меня всегда! Это единственное, что может меня утешить.
И я вошла в карету вместе с Иосифом, который должен был сопровождать меня в течение первого дня моего путешествия. До этого я мало общалась с Иосифом. Он был намного старше меня, а теперь сделался чрезвычайно важной особой. Он был императором и управлял страной вместе с матушкой. Он был добрый, но я была в плохом настроении, и меня раздражала его напыщенность. Всю дорогу он давал мне советы, слушать которые у меня не было никакого желания. Мне хотелось думать о моих милых собаках. Слуги уверяли меня, что будут заботиться о них. Когда мы проезжали мимо Шонбруннского дворца, я смотрела на его желтые стены и зеленые ставни и вспомнила, как Каролина, Фердинанд, Макс и я наблюдали за тем, как наши старшие братья и сестры исполняли пьесы, оперы и балеты. Я вспоминала, как слуги приносили нам в сад закуски и напитки — лимонад, который матушка считала полезным для нас, и маленькие венские пирожные, покрытые кремом.
Перед отъездом матушка вручила мне пачку бумаг, которые велела читать регулярно. Я взглянула на них и увидела, что они содержат те правила и нормы, о которых она уже говорила мне во время наших бесед. Я обещала себе, что позже обязательно прочту их. В тот момент мне хотелось вспоминать о прежних временах, о приятности тех дней, когда Каролина и Мария Амалия еще не были столь несчастными. Я взглянула на Иосифа, у которого были свои неприятности, и подумала, что он, вероятно, уже оправился от своих несчастий. Он сидел так спокойно, прислонившись к роскошной атласной обивке сиденья!
— Всегда помни о том, что ты немка…
Мне захотелось зевнуть. Иосиф в своей тяжеловесной манере пытался внушить мне всю важность моего замужества. Знала ли я, что моя свита составляет сто тридцать два человека? Да, ответила я, я уже слышала обо всем этом раньше.
— Это твои фрейлины, твои слуги, твои парикмахеры, портные, секретари, хирурги, пажи, меховщики, капелланы, повара и все прочие. Только у твоего главного почтмейстера, принца Паарского, тридцать четыре человека в подчинении.
— Да, Иосиф, это очень много!
— Австрия ни в коем случае не может допустить, чтобы французы подумали, что такая страна, как наша, не в состоянии отправить тебя с теми же почестями, как это обычно делают они. Знаешь ли ты о том, что мы задействовали триста семьдесят шесть лошадей и что этих лошадей меняют четыре или пять раз в день?
— Нет, Иосиф, я не знала об этом. Но теперь ты уже сказал мне.
— Тебе следует все это знать. Двадцать тысяч лошадей размещены вдоль дороги от Вены до Страсбурга, чтобы перевозить тебя и твою свиту.
— Это огромное количество.
Мне хотелось бы, чтобы он больше говорил со мной о своем собственном браке и предупредил бы меня о том, чего мне следует ожидать от замужества. Все эти цифры наводили на меня скуку, и все это время с боролась с желанием расплакаться.
В Мёльке, которого мы достигли после восьми часов езды, наша торжественная кавалькада остановилась в женском бенедиктинском монастыре, где ученицы исполнили для нас оперу. Это была такая скука! Мне ужасно хотелось спать. Я продолжала вспоминать о прошлом вечере, который провела в спальне моей матушки в Хофбурге, и вдруг неожиданно почувствовала желание попросить у нее утешения, которое только она одна могла дать мне. Потому что, как это ни странно, несмотря на нее ее нотации, она действительно утешала меня. Я не осознавала этого, но чувствовала, что, пока она рядом со мной, такая всемогущая и всезнающая, я могу чувствовать себя в безопасности. Ведь вся ее забота предназначалась мне!
На следующий день Иосиф покинул меня, но я ничуть не огорчилась. Он был мне хорошим братом, он любил меня, но его разговоры наводили на меня ужасную тоску, и большую часть времени мне трудно было сосредоточиться.
Какое это было долгое путешествие! Принцесса Паарская ехала со мной в карете и пыталась утешить меня, рассказывая о чудесах Версаля и о том, какое блестящее будущее открывалось передо мной. Мы миновали Эннс, Дамбах, Нимфенбур. В Гюнсбурге мы отдыхали два дня у сестры моего отца, принцессы Шарлотты. По Шонбрунну у меня были о ней лишь смутные воспоминания. Некогда она была членом нашего семейства. Мой отец очень любил ее, и они часто подолгу гуляли вместе, но матушку ее присутствие раздражало. Наверное, ее раздражали все, кого любил мой отец. Наконец Шарлотта удалилась в Ремиремон, где стала аббатисой. Она с любовью говорила о моем отце. Я вместе с ней ходила раздавать еду беднякам, и это было некоторым разнообразием после всех этих банкетов и балов.
Мы пересекли Черный лес и прибыли в аббатство Шюттерн, где мне нанес визит граф де Ноай, который должен был стать моим опекуном. Он был стар и очень гордился обязанностями, которые были возложены на него его другом герцогом Шуазельским. Мне он показался тщеславным стариком, и я не могла бы точно сказать, понравился он мне или нет. Граф оставался у меня недолго, так как возникли проблемы с церемонией, которая мне предстояла. Вопрос опять заключался в том, чье имя должно было первым стоять в документах. Принц Стархембургский, который должен был официально передать меня французской стороне, сильно разгневался из-за этого. То же самое чувствовал и граф де Ноай.
В ту ночь я была очень печальна, потому что знала, что это моя последняя ночь на немецкой земле. Вдруг оказалось, что я плачу на руках у принцессы Паарской и снова и снова повторяю:
— Я никогда больше не увижу мою матушку!
В тот день я получила от нее письмо. Должно быть, она села и написала его сразу же после моего отъезда, и я знала, что матушка писала его вся в слезах. Отрывки из этого письма сейчас приходят мне на память:
«Мое дорогое дитя, ты сейчас там, куда привело тебя провидение. Даже если не думать о высоте твоего положения, все равно, ты — самая счастливая из всех своих братьев и сестер. Там ты найдешь нежного отца, который в то же время будет твоим другом. Доверяй ему полностью. Люби его и будь ему покорна. Я не буду ничего говорить о дофине. Ты знаешь, как я деликатна в подобных вопросах. Жена должна во всем повиноваться мужу. У тебя не должно быть другой цели, кроме как угождать ему и исполнять его желания. Единственное настоящее счастье в этом мире — это счастливый брак. Я могу утверждать это на основании моего собственного жизненного опыта. И здесь все зависит от женщины. Она должна быть готовой на все, всегда оставаться кроткой и, кроме того, должна уметь развлечь…»
Я читала и перечитывала это письмо. В ту ночь оно было моим самым большим утешением. На следующий день я въеду в мою новую страну и попрощаюсь со многими людьми, которые так долго сопровождали меня. Мне предстояло еще очень, очень многому научиться — всему тому, чего от меня ожидали, но в тот момент единственное, на что я была способна, — это плакать о моей матушке.
— Я больше никогда не увижу ее снова, — шептала я в подушку.
Смущенная невеста
Этот союз положит начало золотому веку и при счастливом правлении Марии Антуанетты и Луи Огюста наши потомки станут свидетелями продолжения того счастья, которым мы наслаждаемся сейчас под властью Людовика Многолюбимого.
Принц Роган в Страсбурге
На ничейной территории, на песчаной отмели посреди Рейна, было возведено здание, в котором должна была состояться церемония передачи. Принцесса Паарская внушала мне, что это была самая важная из всех церемоний, которые были до сих нор, потому что во время нее я должна была как бы перестать быть австрийкой. Мне предстояло войти в здание с одной стороны в качестве австрийской эрцгерцогини, а выйти с другой — уже в качестве французской дофины.
Здание выглядело не слишком внушительно, так как построено оно было в спешке и предназначалось исключительно для этой церемонии. На основе этого меня тотчас же провели в комнату, представляющую собой нечто вроде передней, где сопровождавшие меня дамы сняли с меня всю одежду. Я почувствовала себя такой несчастной, стоя перед ними совершенно обнаженной, что мне пришлось представить себе мою матушку во всей ее строгости, чтобы не разрыдаться. Я положила руку на цепочку, которую много лет носила на шее, словно пытаясь спрятать ее. Но мне не удалось ее сохранить. Эта бедная цепочка была австрийской, поэтому ее пришлось снять.
Я дрожала, пока они одевали меня в мою новую французскую одежду, но не могла не заметить, что эта одежда была более изящной, чем та, что я носила в Австрии. Это обстоятельство улучшило мое настроение. Одежда в моих глазах имела большое значение, и я никогда не могла скрыть волнения при виде новой ткани, нового фасона или бриллианта. Когда я наконец была одета, меня отвели к принцу Стархембургскому, который ждал меня. Он, крепко держа меня за руку, ввел меня в зал, расположенный в центре здания. После маленькой передней зал казался огромным. В центре его стоял стол, покрытый темно-красным бархатом. Принц называл этот зал Салоном передачи. Он отметил, что стол символизирует границу между моей родиной и моей новой страной. Стены зала были украшены гобеленами. Эти гобелены были очень красивы, несмотря на то, что сцены, изображенные на них, были просто ужасными. Они представляли историю Ясона и Медеи. Мой взгляд скользил по ним во время короткой церемонии, и, в то время как мне следовало бы слушать все, что говорилось, я думала об убитых детях Ясона и об огненной колеснице фурий.
Годы спустя я узнала, что поэт Гёте, который тогда был еще юношей и изучал право в Страсбургском университете, пришел посмотреть зал и выразил свое негодование по поводу этих гобеленов. Он прибавил, что не может поверить, что их могли повесить в том самом зале, в котором юной невесте предстоит войти в страну своего будущего мужа. Эти картины, по его словам, изображали «самую ужасную свадьбу, какую только можно себе представить». Впоследствии люди также увидели в этом дурное предзнаменование.
К счастью, церемония была короткой. Меня подвели к столу с другой стороны, было произнесено несколько слов, и вот… я стала француженкой.
Затем принц Стархембургский покинул меня, передав в руки графа де Ноай, который провел меня в переднюю, расположенную во французской части здания. Там он представил меня своей супруге, которая должна была разделить с ним опекунство. Я внезапно почувствовала смущение и мельком взглянула на нее. Единственное, что я осознавала в тот момент, так это то, что я была одинока и испугана и что эта женщина должна была присматриваться за мной. Не раздумывая, я бросилась в ее объятия, будучи уверенной, что этот по-детски непосредственный жест очарует ее.