Я услышала крики:
— Антуанетту — на фонарь!
Короткое затишье кончилось. Что же теперь будет?
Слышался колокольный звон.
Мы, вся семья, держались вместе, в одной комнате. Мы испытывали огромное желание быть вместе в минуту бедствия.
— Возможно, герцог Брунсвикский уже достиг Парижа. В таком случае мы можем ожидать, что совсем скоро будем свободны.
Если бы это было так! Но у меня уже не оставалось оптимизма, который позволил бы мне обманывать себя.
За нашими окнами стояли толпы. Мне было слышно, как они кричали:
— Антуанетта, к окну! Иди и посмотри, что мы принесли тебе, Антуанетта!
Король подошел к окну и тут же крикнул, чтобы я держалась подальше.
Но было уже слишком поздно. Я увидела это. Я увидела пику, на острие которой была насажена голова моей дорогой подруги, принцессы де Ламбаль.
В ту секунду я поняла, что, пока жива, я никогда не смогу изгнать это зрелище из своей памяти. Лицо, когда-то столь прелестное, теперь застыло в кричащем ужасе. Оно было обрамлено ниспадающими волосами, все еще прекрасными. И та ужасная, ужасная кровь…
Я почувствовала, что погружаюсь в бессознательное состояние. Я была счастлива избавиться от всего этого, пусть хотя бы только на время.
Как могли они утешить меня?
— Зачем она приехала? — спрашивала я, — Разве я не говорила ей? Она могла бы быть в безопасности в Англии. Что же плохого она сделала… кроме того, что любила меня?
Я припоминала сотни инцидентов из прошлого. Как она приветствовала меня, когда я только что приехала во Францию… Насколько теплее, насколько дружелюбнее, чем остальные члены семьи! «Она глупа», — говорил Вермон. Ах, моя самая милая и самая глупая Ламбаль! Зачем ты приехала сюда из безопасного места? Чтобы быть со мной, чтобы утешать меня, чтобы разделить со мной мое несчастье? И кончить вот так?!
Как же я ненавидела их, этих дикарей, завывающих там, снаружи! Моя ненависть к ним превратилась в бешенство. Это был единственный способ забыть о моем горе.
Позже мне принесли кольцо — то самое кольцо, которое я дала ей совсем недавно. Оно было на ней, когда толпа выволокла ее из тюрьмы, в которую ее заточили, когда нас привезли в Тампль.
Это был результат того, что называли сентябрьской резней. Тогда было дано разрешение убивать всех заключенных, которые могли считаться подозрительными.
Какая прекрасная возможность для толпы, когда такие люди, как Дантон, одобрили эти убийства! Сколько еще моих друзей пострадало в этой резне? Несомненно, это были самые мрачные дни в истории Франции.
В течение трех недель после того ужасного дня мы снова и снова слышали крики на улицах. Мы собирались все вместе, как прежде, и ждали. Какое ужасное несчастье должно было постичь нас теперь?
Однажды гвардейцы сказали нам, что сегодня народ не сердится. Люди радуются. Они танцуют на улицах. Совсем скоро мы услышим это.
У Франции больше не было короля. Монархии пришел конец.
Отношение к нам изменилось. Больше никто не называл короля «сир». Слова «ваше величество» считались неуважением к нации. Бог знает, какое наказание это могло навлечь.
Мы больше не были королем и королевой. Мы стали Людовиком и Антуанеттой Капет.
Луи заметил:
— Это не мое имя! Это имя некоторых моих предков, но не мое!
Но никто не обратил на это ни малейшего внимания. С тех пор и впредь мы были семейством Капет, ничем не отличающимся от всех прочих, за исключением, разумеется, того, что нас держали под пристальным наблюдением, а народ продолжал оскорблять нас и угрожать нашей жизни.
Эбер испытывал наслаждение, оскорбляя нас. Он с величайшим удовольствием называл Луи «Капетом» и поощрял гвардейцев делать то же самое. Они зевали прямо нам в лицо, сидели перед нами, развалившись, плевали на наши полы — словом, делали все, что могли, чтобы напомнить нам, что нас лишили нашего королевского звания.
Но даже такое положение не продолжалось долго. Король все еще оставался символом. Все еще были люди, которые помнили о нас и втайне демонстрировали нам свое почтение, которое они не могли отбросить в сторону только потому, что им сказали, что мы уже больше не король и королева.
Теперь у нас осталось только двое слуг: Тизон и Клери. Тизон был злобным стариком. Он запугивал свою жену и заставлял ее шпионить за нами. Оба они спали в комнате рядом с той, которую я занимала вместе с дофином, поскольку я передвинула его кровать в свою комнату. Моя дочь спала в той же комнате, где и Элизабет. Стеклянная перегородка позволяла этим двоим видеть все. Мы не чувствовали себя в безопасности и знали, что за каждым нашим движением пристально наблюдают.
Король вставал с постели в шесть часов. Тогда Клери входила в мою комнату и причесывала меня, а также Элизабет и мою дочь. Потом все мы шли завтракать вместе с королем.
Мы с Луи давали сыну уроки, потому что Луи страстно желал, чтобы он не вырос невежественным. Он часто с грустью говорил, что не собирается допускать, чтобы образованием его сына пренебрегли так же, как его собственным. Особенно ему хотелось, чтобы дофин изучал литературу. Он заставлял его учить отрывки из Расина и Корнеля. Мальчик взялся за это с энтузиазмом. Но все это время за нами наблюдали. Помню, когда однажды я преподавала маленькому Луи-Шарлю таблицы, гвардеец, не умевший читать, выхватил у меня из рук книгу и обвинил меня в том, что я учу мальчика писать шифром.
Вот так мы проводили дни. Если бы не наше мрачное окружение, не этот постоянный надзор, думаю, я могла бы быть довольно счастливой, живя такой вот простой жизнью. Я чаще видела своих детей, чем если бы жила со всей пышностью в Версале, и любовь между нами все росла. Если я пишу о своей дочери не так много, как о сыне, то это не потому, что я меньше любила ее. Она была мягкой и ласковой от природы. У нее не было того необузданного темперамента, который был присущ ее младшему брату. Она очень походила на Элизабет и была одним из величайших утешений в моей жизни. Но поскольку Луи-Шарль был дофином, я постоянно находилась в состоянии тревоги о нем. Мне приходилось постоянно думать о его благополучии, поэтому он чаще присутствовал в моих мыслях.
Мы кушали, словно самая простая семья. Потом король дремал, как обыкновенный отец семейства, а я иногда читала вслух, обычно что-нибудь из истории. Элизабет и Мария Тереза принимались по очереди читать отрывки из более легких произведений, таких, как «Тысяча и одна ночь» или «Эвелина» мисс Берни. Король просыпался и загадывал загадки из «Mercure de France»[155]. По крайней мере, у нас была семья.
Нам все время приходилось заниматься рукоделием, потому что мы с Элизабет должны были чинить свою одежду.
Однако каждый день нам приходилось выносить унижения. Нам постоянно напоминали, что мы — пленники, что теперь мы ничем не отличаемся от других. Фактически мы были даже менее значительными людьми, чем окружающие. Ведь наши тюремщики были, по крайней мере, свободными людьми. Тем не менее у нас были друзья. Тюржи, один из тех, кто обслуживал нас, был вместе с нами еще в Версале. Именно он открыл мне дверь прихожей под названием «Бычий Глаз», когда толпа гналась за мной по пятам. Он постоянно информировал нас о том, что происходило в окружающем мире. Мадам Клери, бывало, стояла под стеной Тампля и выкрикивала последние новости, чтобы мы могли знать о том, что происходит. Я обнаружила, что некоторые из охранявших нас людей, которые пришли сюда, полные ненависти к нам, теперь, после того, как они увидела нас всех вместе, склонились на нашу сторону. Своим поведением мы изобличали сплетни, которые они о нас слышали. Я показывала им вырезанные пряди детских волос и рассказывала, в каком возрасте они были, когда я выстригла у них эти локоны. Я перевязывала их надушенной лентой и немножко плакала над ними. Я часто видела, как при этом некоторые из этих людей с мрачными лицами отворачивались, растроганные.
Но ничто не оставалось статичным. Луи был прав, когда сказал, что они желают убить его, но у них есть какой-то другой план, позволяющий убрать его.
Мы узнали, что Луи должны судить за государственную измену.
Первым их шагом было лишить нас всех режущих инструментов — ножниц, ножей и даже вилок. Правда, нам разрешали пользоваться вилками во время еды, но их сразу же отбирали, как только мы заканчивали трапезу. Однажды вечером Луи сказали, что его отделят от нас.
Это был жестокий удар. Мы уже начали верить, что сможем вынести все что угодно до тех пор, пока мы вместе. Мы горько плакали, но это было бесполезно. Луи забрали от нас.
За этим последовали недели ожидания. Что происходило с ним? Я мало что знала об этом. Единственное, что мы знали, — это то, что король уже не был просто заключенным, находящимся под наблюдением. Он был обречен.
В течение всех этих холодных дней я ожидала известий. Иногда я слышала, как мой муж ходит взад и вперед по своим апартаментам, поскольку его заключили на этаже, расположенном под тем, на котором жили мы.
Двадцатого января ко мне зашел член Коммуны и сообщил, что я вместе с детьми и золовкой могу увидеть своего мужа.
Когда я услышала это, меня переполнили дурные предчувствия, потому что я догадалась, что это означало.
Они приговорили моего мужа к смерти.
Я не могу забыть ту комнату со стеклянной дверью. Возле печки стояли четверо охранников. Свет масляной лампы лишь слабо освещал комнату, но, когда я вошла в нее, держа дофина за руку, король поднялся со стула с камышовым сиденьем, на котором сидел, и, подойдя ко мне, обнял меня.
Я молча прильнула к нему. Что могли значить в такие минуты слова, даже если бы я могла произнести их?
Я видела, что Элизабет тихо плакала, а вместе с ней — и наша дочь. Дофин разразился громкими всхлипываниями, и я поняла, что больше не в состоянии сдерживать слезы.
Луи пытался успокоить нас всех. Сам он не выказывал особых переживаний, но величайшим горем для него было видеть наше отчаяние.
— Иногда случается так, что королю приходится нести наказание за преступления своих предков, — сказал он.
Я не могу забыть, каким он был тогда в своем коричневом сюртуке и белом жилете. Его волосы были слегка напудрены, выражение лица — почти извиняющееся. Ведь он уходил и оставлял нас одних в этом ужасном мире — вот о чем он беспокоился.
Пытаясь смягчить наше горе, он рассказал о суде, о том, как ему задавали вопросы, на которые он был не в состоянии ответить. Он сказал им, что никогда и никому не желал зла Он любил свой народ так, как отец любит своих детей.
Он был глубоко взволнован, когда говорил нам, что среди его судей был его кузен, герцог Орлеанский.
— Если бы не мой кузен, меня не приговорили бы к смерти. Его голос был решающим, — сказал он.
Он был озадачен, будучи не в состоянии понять, почему его кузен, который воспитывался вместе с ним, вдруг так сильно возненавидел его, что желал его смерти.
— Я всегда ненавидела его! Я с самого начала поняла, что он — враг! — сказала я.
Но мой муж мягко положил свою руку на мою. Он умолял меня не испытывать ненависти, а попытаться смириться. Он хорошо знал мой гордый дух. Однако я поняла одно: я буду счастлива, если смогу встретиться лицом к лицу со смертью так же мужественно, как он, когда придет мое время.
Бедный маленький Луи-Шарль понял, что его отцу предстояло умереть. Им овладел приступ горя.
— Почему? Почему? — сердито спрашивал он. — Ведь ты хороший человек, папа! Кто же желает убить тебя?! Я убью их, я…
Мой муж поставил мальчика у себя между коленями и сказал ему серьезно:
— Сын мой, обещай мне, что никогда не будешь думать о том, чтобы отомстить за мою смерть!
Губы моего сына сложились в ту упрямую линию, которую я так хорошо знала. Но король поднял его к себе на колени и сказал:
— Ну, давай же! Я хочу, чтобы ты поднял руку и поклялся, что выполнишь последнее желание твоего отца!
Итак, малыш поднял руку и поклялся любить убийц своего отца.
Пришло время, когда король должен был покинуть нас. Я прильнула к нему и спросила:
— Мы увидим тебя завтра?
— В восемь часов, — спокойно ответил мой муж.
— В семь! Пожалуйста, пусть это будет в семь!
Он кивнул и велел мне позаботиться о нашей дочери, которая упала в обморок. Мой сын подбежал к охранникам и стал умолять их отвести его к господам Парижа, чтобы он мог попросить их не допустить, чтобы его отец умер.
Я могла только взять его на руки и попытаться утешить. Я бросилась на кровать и долго лежала там. По обе стороны от меня были дети, а рядом с кроватью, преклонив колени, стояла Элизабет и молилась.
Всю ночь напролет я лежала без сна, дрожа в своей постели.
Рано утром я была уже на ногах и ждала его, но он не пришел.
К нам вошла Клери.
— Он боялся, что это слишком сильно огорчит вас! — сказала она.
Я села и стала ждать, думая о муже, о нашей первой встрече и о той, которая, как я теперь знала, была нашей последней встречей.
Я не замечала, как проходило время. Я оцепенела от горя. Вдруг я услышала грохот барабанов и крики людей.
Часовой под моим окном закричал:
— Да здравствует Республика!
И я поняла, что стала вдовой.
В преддверии смерти
Veuille Dieu tout-puissant sauver une tete si chere. J’au-rais trop perdu si je la perds.[156]
Граф дe Ферсен
Моя дорогая Софи, ты сейчас, несомненно, уже знаешь об этом ужасном несчастье — о переводе королевы в Консьержери и о декрете этого презренного Конвента, который передает ее революционному трибуналу для вынесения приговора. С тех пор как я узнал об этом, я словно уже не живу. Ведь это не настоящая жизнь — существовать так, как я существую, и переносить такие страдания, какие я испытываю сейчас. Если бы только я мог сделать что-нибудь, чтобы освободить ее, думаю, мои мучения уменьшились бы. Но самым ужасным мне кажется то, что единственное мое средство — это просить других помочь ей. Я отдал бы свою жизнь, чтобы спасти ее — и не могу этого сделать. Величайшим счастьем для меня было бы умереть ради того, чтобы спасти ее…
Аксель де Ферсен — своей сестре Софи
Non, jamais il n’y aura plus pour moi de beaux jours, mon bonheur ist passe, et je suis condamne a d’etemels regrets et a trainer une vie triste et languissante.[157]
Дневник Акселя де Ферсена
Мне принесли траурные одежды. Мне дали черное платье и нижнюю юбку, черные шелковые перчатки и два шарфа на голову из черной тафты.
Я равнодушно взглянула на них и сказала себе, что теперь уже недолго осталось ждать конца.
Я теперь никогда не спускалась во внутренний двор, потому что не могла спокойно проходить мимо тех комнат, которые раньше занимал король. Однако вместе с Элизабет и детьми я поднималась на вершину башни, чтобы подышать свежим воздухом. Там была галерея, огражденная парапетом, и там мы гуляли в те зимние послеполуденные часы.
Тулон, один из охранников, принес мне кольцо, печать и локон волос Луи. Они были конфискованы Коммуной, однако Тулон украл их и принес мне. Он верил, что это утешит меня. Тулон! Человек, который участвовал в штурме Тюильри, который был полон решимости уничтожить нас! Его назначили ответственным за нас из-за его пламенных революционных воззрений и потому, что он был надежен и заслуживал доверия. Они забыли о том, что у него тоже есть сердце. Я видела слезы в его глазах, я видела его восхищение нашей стойкостью. Он был мужественным человеком. Был еще один человек, по имени Лепитр, которого мы также перетянули на свою сторону.