Почему не в Москве? Или в Свердловске?
Скажите, почему на конференции Горбачёв Вас не поддержал?
Помните Чикирева? Кого он защищал, когда стучал себя в грудь?
Не жалеете ли вы, что с критикой культа личности Генсека выступили перед юбилеем 70-летия Октябрьской революции, а не на XIX партконференции? Не отказало ли Вам чувство политического момента?
Из записок москвичей, полученных во время встреч, митингов, собраний.
К XIX Всесоюзной партконференции готовились все. Готовилось руководство, аппарат Центрального Комитета, многого от неё ждала партия, да и все общество. Сейчас уже можно определённо сказать, что, конечно, конференция смогла дать толчок развитию общества. Однако не стала тем историческим поворотным моментом в жизни страны, каким должна была стать. Некоторые её решения оказались более консервативными, чем состояние общества в тот момент. Например, предложение о совмещении функций партийных и советских руководителей, начиная с Генсека и заканчивая районными секретарями, явилось для людей чем-то вроде грома среди ясного неба. Даже Сталин, помнится, не позволил себе соединить две эти должности… Народ это предложение активно не поддержал, зато большинство делегатов послушно приняли резолюцию на этот счёт.
Как я уже сказал, к партконференции готовились. Тщательнее обычного избирали делегатов, причём избирали по инструкции, разработанной ЦК. В организации псевдовыборов активно преуспел Разумов, первый зам. зав. орготделом ЦК. Все кадровые вопросы были практически в его руках, и потому субъективизм, симпатии, антипатии, протекционизм были проявлены в полной мере.
Я тогда находился как бы в изгнании, работал в Госстрое, и руководству партии, властям, конечно, не хотелось, чтобы я вернулся к политической жизни. А я в себе чувствовал и силы, и желание начать работать по сути заново, да и принципы не позволяли мне спокойно, без борьбы уйти с политической арены.
В тот момент моё выступление на октябрьском Пленуме ЦК по-прежнему для всего народа было скрыто, и, конечно, определённый ореол таинственности веял над всей этой ситуацией.
Партийные организации страны стали выдвигать меня делегатом на конференцию. И первой задачей аппарата было не допустить моего избрания. Я был министром, должность достаточно большая, и, в общем, сомнений не было, что министры на конференцию будут избраны. Но, смотрю, всех по разным регионам избирают, а меня нет. Полное молчание. Конечно, существовал реальный шанс быть не избранным на XIX партконференцию. Сначала я даже как-то не осознал, что шанс этот более чем велик, но аппарат старался вовсю, прошло время, и скоро выяснилось, что я оказался единственным министром, не избранным на конференцию. И тогда я понял, насколько все серьёзно.
Я считал, что должен попасть на XIX партконференцию и обязан там выступить. Но что делать, если партаппарату, как фокуснику, манипулирующему выборами, удаётся меня изолировать, — я не знал. По крайней мере, я бы не стал куда-то звонить, чего-то от Горбачёва или других членов Политбюро требовать, говорить, что я член ЦК, меня не выдвигают, так не положено, это нечестно…
Я не скрывал, по крайней мере сам от себя, что XIX партконференция, во-первых, даст мне возможность объяснить людям, что же произошло на октябрьском Пленуме, а во-вторых, давала, может быть, последний шанс вырваться из политической изоляции и опять начать активно участвовать в общественной жизни страны. Я всегда считал и сейчас считаю, что ничего политически ошибочного в моем выступлении на октябрьском Пленуме ЦК партии не было. И потому был уверен, что моё обращение с трибуны XIX партконференции к её делегатам, к коммунистам страны, просто к людям поставит все на свои места. Если бы я оказался не избран на конференцию, для меня это был бы тяжелейший удар. Наверное, поэтому даже не пытался загадывать, что буду делать, если конференция начнётся без меня. Уехал бы из Москвы, смотрел бы конференцию по телевизору, попросил бы у Разумова пригласительный билет?.. Нет, даже гипотетически не хочу рассуждать на эту тему.
Я обязан бьш стать делегатом партконференции, и другого варианта быть не могло.
Поднялись свердловские, московские предприятия, коллективы других городов, стали принимать решения о моем выдвижении делегатом конференции. Но аппарат стоял насмерть, и часто все это походило просто на фарс в традициях самых-самых застойных времён. Хотя вроде вокруг разгар перестройки, по крайней мере, уже третий её год.
Систему придумали такую: партийные организации выдвигают множество кандидатур, затем этот список попадает в райком партии, там его просеивают; затем в горком партии, там просеивают ещё раз, наконец, в обком или ЦК компартии республики. В узком кругу оставляли лишь тех, кто, в представлении аппарата, не подведёт на конференции, будет выступать и голосовать так, как надо. Эта система действовала идеально, и фамилия «Ельцин» пропадала ещё на подступах к главным верхам.
Как я уже говорил, активно проявили себя москвичи, выдвинув меня на многих предприятиях, но где-то, ещё не доходя до горкома, а в других случаях и в самом горкоме, моя кандидатура исчезала. Многие партийные организации Свердловска выдвинули меня — Уралмаш, электромеханический завод, Уралхиммаш, Верх-Исетский завод, Пневмостроймашина и другие крупные предприятия. И Свердловский горком под этим мощным нажимом принял решение рекомендовать меня. Но это ещё не все, следующий этап — пленум обкома партии. Там разгорелись настоящие страсти по этому поводу-
Когда рабочие пригрозили забастовкой, а пленум все не мог принять решение, и, чувствуя, что напряжение все больше и больше нарастает, ситуация может выйти из-под контроля, в ЦК решили отступить. И практически уже на последнем региональном пленуме, проходящем в стране, он состоялся в Карелии, меня избрали на конференцию. Мои «доброжелатели» не могли позволить, чтобы я прошёл делегатом от таких крупных организаций, какими являлись Москва и Свердловск. Поэтому чуть ли не в последний день я оказался в Петрозаводске. На пленуме меня встретили хорошо, тепло, я побывал в нескольких организациях. Интересный край, интересные люди, хотя, как и всюду, много проблем — экономических, социальных… В общем, так я оказался среди тринадцати делегатов XIX партконференции от Карельской областной партийной организации.
В этот момент сложилось ещё несколько острых ситуаций. Я рассказывал уже, что во время политической изоляции имя моё в советской прессе было под запретом, такого человека, как Ельцин, вообще не существовало. А западные журналисты постоянно просили у меня интервью, одно из них я дал трём американским телекомпаниям, в том числе и Си-Би-Эс. Мне сложно понять, зачем понадобилось американцам, выпуская программу в эфир, перемонтировать один из моих ответов, но тем не менее они это сделали. И разразился большой скандал. На одной из пресс-конференций Горбачёв сказал: мы с ним, то есть со мной, разберёмся, и если он забыл, что такое партийная дисциплина, и то, что он пока ещё является членом ЦК, мы ему напомним, в общем, что-то в этом духе.
Кроме этого, произошёл ещё один неприятный для меня эпизод. Перед самой партконференцией, совершенно неожиданно для меня позвонил обозреватель «Огонька» Александр Радов и предложил сделать для журнала большую беседу. Хотя мне было и приятно, что один из самых популярных журналов в стране, я его обычно читаю полностью, решил рискнуть и попытаться напечатать интервью со мной, все ж я сказал — нет. «Мы будем долго разговаривать с вами, — сказал я журналисту, — вы подготовите беседу, дальше опять будем серьёзно работать уже с текстом, а потом все это запретят печатать.» Радов настаивал, говоря, что «Огонёк» -сильный журнал, мы ничего никому показывать не будем, главный редактор В.