Поэтому Франта держал путь на юго-восток, дугой обходя побережье Эгейского моря, и упорно пробирался вперед по дорогам и бездорожью, пока не достиг городка по названию Мармарис, лежащего в глубине узкого, хорошо защищенного залива и населенного преимущественно рыбаками. Тут он продал своего коня, причем взял неплохие деньги благодаря красивой сбруе, и нанял рыбацкую лодку, чтобы переправиться туда, куда в то же самое время подходила «Дульсинея», — то есть на остров Родос.
Причина покоя, в который был погружен портовый городок, и его кажущегося безлюдия была вовсе не та, какую наивно предполагали наблюдатели на борту «Дульсинеи», то есть не строгое исполнение высочайших распоряжений паши Абдуллы. Напротив, все это было вызвано ужасом, объявшим всех родосцев, включая древних старцев и младенцев, — как бы их ни заподозрили в симпатии к сверженному реформатору; а также надеждой, что Абдулла (в чью официально объявленную, причем тринадцатикратно, смерть никто не верил, как не верил в нее и сам захватчик власти, принц Мустафа) вернется и жестоко покарает тех, кто ему изменил. Люди, у которых были основания сожалеть о падении Абдуллы, то есть бедняки и неимущие, попрятались по своим норам и, в ожидании дальнейшего, вели себя тише морской пены, выброшенной на песок, сидели на пятках, словно наседки на яйцах, да притворялись, будто их нет и никогда не было. Но не осмеливались радоваться и те, которым торговля опиумом и табаком приносила изрядный доход и которые при Абдулле трепетали за свои денежки — как бы всесильный визирь не конфисковал их в пользу военной казны. Эти тоже не верили, что переворот в Стамбуле имеет перспективу, что с абдуллаевщиной покончено раз и навсегда. Поэтому и они сидели по домам, выжидая, что будет.
И бродил вчерашний паша Ибрагим по пристани, по вымершим улочкам Родоса. В напрасном ожидании солидного, нормального христианского судна, которое вывезло бы его из мусульманского мира, он постепенно пропивал в кабаках греко-еврейского квартала деньги, полученные за своего нарядного коня. В одном из этих трактиров и застали его три вербовщика с «Дульсинеи», к тому времени уже порядком обескураженные, ибо они не могли понять, почему всякий из редких прохожих спешил убраться от них подальше, словно от чумных или прокаженных. Все корчмы, которые они успели обойти, были словно выметены; поэтому, когда наконец-то в одной из них они увидели плечистого малого дикого вида, который мрачно сидел над кружкой, они обрадовались, взбодренные новой надеждой, и без всяких околичностей подсели к его столу.
— Ты моряк? — спросил его рулевой на том жаргоне, на каком объясняются люди, привыкшие болтаться по свету; язык этот весьма распространен, хотя невозможно зафиксировать его лексически и подвергнуть научному исследованию, поскольку он основывается преимущественно на мимике и жестикуляции.
Франта пытливо посмотрел на рулевого и, так как добродушная венская физиономия ему понравилась, ответил довольно приветливо:
— А если да, то что? И если нет — что дальше?
— Так моряк или нет?
— Правду сказать, нет. Но силенки хватает, и кое-что могу выдержать.
— Одним словом, ты не zimperlich?
Франте, уроженцу Праги, это выражение было знакомо, и он презрительно цыкнул.
— Это я-то zimperlich? Хотел бы я знать, с чего это мне быть zimperlich. Могу не спать хоть две недели кряду, а то, коли угодно, засну под виселицей, и кулаком вола свалю. Вообще — на, пощупай!
Он напряг бицепс на правой руке, и рулевой пощупал.
— Ничего, — одобрил он. — Поступай к нам юнгой, мы везем одного господина, который хорошо платит.
— Куда идете? — осведомился Франта и, узнав, что в Стамбул, разочарованно осклабился:
— Ах, в Стамбул? В аккурат. Только и жду — в Стамбул. Как раз — в Стамбул.
Во идея-то — в Стамбул! Столько красивых городов на свете, а их несет в Стамбул. Отчего бы вам не двинуть прямо в преисподнюю? Я бы туда охотнее попал, чем в Стамбул. Держи карман шире — Стамбул!
— А что? — спросил рулевой. — Что там случилось, в этом Стамбуле? И что творится тут, отчего все забились по щелям, как клопы?
Настроение у Франты испортилось.
— Дела разные тут творятся. — Сказав так, он допил кружку и поставил ее на стол вверх дном. И в объяснение пустился не ранее, чем рулевой, кивнув еврею-корчмарю, заказал новую порцию.
Краткий, но красочный рассказ Франты об убийстве султана Ахмеда и о преследовании сторонников его первого визиря, паши Абдуллы, заинтересовал, правда, матросов с «Дульсинеи», однако не до такой степени, чтоб исторгнуть у них крики ужаса; мир турок и их политика были им абсолютно безразличны, или, если выразиться на упомянутом жаргоне, — «шмафу».
— Н-да, уж верно, что дела, — изрек рулевой. — Ну, если в Стамбуле такое творится, пожалуй, мсье Кукан повернет обратно и вряд ли захочет доплыть дотуда. И ты, приятель, спокойно можешь поступить к нам на судно. Правду я говорю? — обратился он к своим. — Ядрена вошь, да скажите же тоже хоть слово, ребята, чего сидите, словно у вас язык примерз?
Оба матроса согласно промычали что-то.
Этой мимолетной интермедии было достаточно, чтобы Франта, пораженный именем «мсье Кукан», успел прийти в себя.
— А он кто, этот ваш Кукан? — спросил он. — Капитан?
Получив в ответ, что это не капитан, — капитаном у них голландец, и зовут его Ванделаар, а это пассажир, ужасно знатный господин, который для себя одного нанял судно от Марселя до Стамбула, — Франта сделал сначала основательный глоток из кружки и уже потом сказал:
— А если этот Кукан не раздумает и все-таки попрется в Стамбул — спрячете меня, когда туда доберемся?
И сам вопрос, и условие это были всего лишь дипломатической стратегией Франты, который опасался, что если он слишком круто повернет от своего непреодолимого отвращения к Стамбулу, то это может вызвать подозрения. Но славные ребята с «Дульсинеи» не доросли до таких тонкостей. Они заверили Франту, что бояться ему нечего, его спрячут так, что и черт не отыщет, и никому словечком не проговорятся, поскольку им решительно все равно, кто такой Франта и что там у него на совести, почему он так боится и брезгует Стамбулом.
— А потом куда пойдете? — спросил еще Франта и, услышав, что в Марсель, заявил: — Ладно, по рукам. Сколько платить будете? — И протянул раскрытую ладонь.
Таким уж он был, Франта Ажзавтрадомой, и да будет ему за это воздана хвала: трусливый, как недавно в Смирне, когда, чувствуя себя преданным и проданным, без колебания смазал салом пятки, не видя, во имя чего ему рисковать жизнью, и без того висящей на волоске; зато самоотверженный, когда надо спасать друга, который, ничего не подозревая, стремился к погибели. В сущности Франта был такой же рационалист, как и сам Петр, который никогда ничего не предпринимал — или думал, что не предпринимает, — во имя престижа и впечатления и руководился исключительно собственным рассудком; только Франта был более простонародным, а потому, можно сказать, рационалистом более чистой воды, без прикрас и ученых вывертов питомца иезуитов, который в свои двенадцать лет уже болтал на великолепной Цицероновой латыни, в то время как сын потаскушки до могилы так и не научился ни читать, ни писать. Итак, зная только, что он вступает в крайне опасную игру, где ставкой — голова, а она у него одна, и он дорожил ею превыше всего, — Франта со сжавшимся сердцем и с дрожью в душе вышел, сопровождаемый тремя матросами, на улочку, провонявшую рыбой и дымом, чтобы взойти на борт незнакомого корабля, на котором путешествовал Петр.