Но долгий ряд метаний опроверг все мои вычисления и в конце концов привел меня к тому выводу, что самый ловкий игрок бессилен, если ему упорно не везет. Такое соображение тоже не могло быть названо успокоительным при данных обстоятельствах.
В продолжение трех дней у меня не было другого общества и другого развлечения. Но в конце третьего дня подлый тюремщик, который был приставлен ко мне и который никогда не уставал твердить мне о виселице, явился ко мне уже не со столь уверенным видом.
— Может быть, вам угодно было бы получить воды? — вежливо спросил он.
— Для чего, негодяй?
— Умыться.
— Я просил вчера, но ты не подал мне, — проворчал я. — Впрочем, лучше поздно, чем никогда. Давай сюда! Если мне суждено быть на виселице, то я буду висеть, как порядочный человек. Но будь уверен, кардинал никогда не сыграет со старым другом такой гнусной шутки.
— А вам придется идти к нему, — возвестил он, подавая мне воду.
— Что? К кардиналу? — воскликнул я.
— Да!
— Отлично! — радостно вскричал я и тотчас принялся оправлять свое платье. — Значит все это время я был к нему несправедлив, — продолжал я. — Да здравствует монсеньер! Многие лета маленькому епископу Люсонскому! Я должен был предвидеть все это!
— Не радуйтесь наперед, — осадил меня тюремщик и затем продолжал: — У меня есть еще кое-что для вас. Ваш знакомый велел передать это вам.
И он подал мне пакет.
— Совершенно верно, — сказал я, глядя прямо в его воровское лицо. — И ты держал это у себя, пока мог, пока думал, что я буду повешен? Ты посмеешь это отрицать, плут? Оставь, не смей мне лгать! Скажи мне лучше, кто из моих друзей принес это.
Сказать по правде, в те времена у меня было уж не так много друзей, а десять крон, содержавшихся в пакете, говорили об очень стойком и преданном друге, — друге, которым смело можно было гордиться.
Негодяй злорадно усмехнулся.
— Маленький кривой человечек, — сказал он. — Что-то вроде портного.
— Довольно, — сказал я, но на лице моем отразилось разочарование. — Я понимаю! Честный парень, мой должник. Я очень рад, что он вспомнил о своем долге. Но когда я пойду к кардиналу, приятель?
— Через час, — мрачно ответил он.
Несомненно, он рассчитывал на одну из этих крон, но я был слишком старый воробей, чтобы дать ему что-нибудь. Если я вернусь назад, я еще успею купить его услуги; если же нет, то не стоит тратить денег.
Тем не менее, немного времени спустя, когда я шел к дому Ришелье под таким многочисленным конвоем, что я ничего не видел на улице, кроме солдат, я жалел, что не дал тюремщику денег. В такие моменты, когда все поставлено на карту и горизонт подернут тучами, ум невольно хватается за приметы и старинные суеверия и склонен думать, что крона, данная в одном месте, может помочь в другом, хотя бы последнее находилось на расстоянии ста миль.
Дворец Ришелье в то время еще строился, и нам приказано было подождать на длинной пустой галерее, где работали каменщики. Здесь я простоял битый час, с беспокойством думая о странностях и прихотях великого человека, который тогда правил Францией в качестве главного наместника короля, со всеми королевскими полномочиями, и жизнь которого мне однажды удалось спасти, своевременно предупредив его об опасности. Он сделал в свое время кое-что, чтобы отблагодарить меня за эту услугу, да и после того иногда допускал меня к себе запросто, так что мы не были незнакомы друг Другу.
Тем не менее, когда дверь, наконец раскрылась предо мной и меня ввели к кардиналу, мое самообладание подверглось сильному испытанию. Его холодный взор, который скользнул по мне, точно я был не человеком, а какой-то безличной величиной, стальной блеск его глаз заставили похолодеть мое сердце. Комната была почти пуста, пол не был покрыт ни ковром, ни подстилкой. Вокруг лежали в беспорядке свидетельства недоконченной столярной работы.
Но этот человек не нуждался ни в каких декорациях. Его худощавое бледное лицо, его блестящие глаза, даже вся его фигура, — хотя он был невысокого роста и уже горбился в плечах, — могли привести в смущение самого смелого.
Я смотрел на него и вспоминал тысячу рассказов о его железной воле, холодном сердце, его непогрешимой хитрости. Он поверг брата короля, великолепного герцога Орлеанского, во прах. Он смирил королеву-мать. Двадцать голов, самых благородных во всей Франции, пошли благодаря ему на плаху. Лишь за два года перед тем он сокрушил Ла-Рошель, несколько месяцев тому назад он подавил восстание в Лангедоке, и в этом, 1630 году на всем юге, который лишился своих привилегий и еще продолжал кипеть недовольством, никто не осмеливался поднять на него руку, — по крайней мере, открыто. В тиши, конечно, ковались тысячи заговоров, тысячи интриг против его жизни и власти, но такова, как мне кажется, судьба всякого великого человека.
Нет поэтому ничего удивительного в том, что мужество, которым я всегда гордился, мгновенно покинуло меня при виде кардинала, и я напрасно старался придать своему униженному поклону характер развязности и самообладания, приличествующих старому знакомству.
Быть может, это было к лучшему, потому что этот человек, кажется, совсем не имел сердца. В первую минуту, пока он стоял, глядя на меня и еще ничего не говоря, я считал себя безнадежно погибшим. В его глазах мелькнул огонек жестокого удовольствия, и, прежде чем он открыл рот, я знал, что он мне скажет.
— Лучшего примера не может быть, мосье де Беро, — с гадкой улыбкой сказал он, гладя спину кошки, которая вспрыгнула на стол. — Вы старый ослушник и будете превосходным примером. Не думаю, чтобы вами дело ограничилось, но вы послужите для нас залогом для более крутых мер.
— Монсеньер сам владеет шпагой, — пролепетал я.
Комната мне показалась темнее, воздух холоднее. Еще никогда в жизни я не был так близок к страху.
— Да? — сказал он с едва заметной улыбкой. — И потому?..
— Не будет относиться слишком строго к проступку бедного дворянина.
— Бедный дворянин пострадает не более, чем богатый, — вкрадчиво ответил он, продолжая гладить кошку. — Можете утешиться этим, мосье де Беро. Это все, что вы можете сказать?
— Я оказал однажды услугу вашей эминенции, — сказал я с отчаянием.
— Вы уже не раз получали свою награду, — ответил он. — И не будь этого, я не призвал бы вас к себе.
— Помилуйте! — воскликнул я, хватаясь за соломинку, которую, казалось, он протягивал мне.
Он цинически засмеялся. Его тонкое лицо, темные усы и седеющие волосы придавали ему необыкновенно насмешливый вид.
— Я не король, — ответил он. — Притом, говорят, вы убили в дуэлях не менее шести человек. Заплатите за них королю, по крайней мере, одною жизнью… Больше нам не о чем говорить, мосье де Беро, — холодно закончил он, отворачиваясь и начиная перебирать лежавшие на столе бумаги! — Закон должен быть исполнен.
Я ожидал, что он сейчас подаст лейтенанту знак увести меня, и холодный пот выступил у меня по всей спине. Я уже видел пред собою эшафот, чувствовал на шее петлю. Еще мгновение, и было бы поздно…
— Позвольте просить у вас милости, — с отчаянием пролепетал я. — Позвольте сказать вашей эминенции пару слов наедине.
— Для чего? — спросил он, снова оборачиваясь и устремляя на меня взор, исполненный холодного неудовольствия. — Я знаю вас, ваше прошлое, — все. Это вам не поможет, мой Друг.
— Ну так что ж? — воскликнул я. — Ведь это просьба умирающего, монсеньер.
— Это, положим, правда, — задумчиво ответил он.
Но он все еще колебался, и сердце у меня неистово билось. Наконец он поднял взор на лейтенанта.