Молодой человек, говорят, что такая любовь, как ваша, учит хитрости, но, поверьте, она не в силах перехитрить привязанность овдовевшего отца к его единственному дитяти.
– Если вы так давно осведомлены об этом знакомстве, – сказал Джулиан, сердце которого забилось от радости, – могу ли я надеяться, что оно не вызвало вашего неодобрения?
С минуту помедлив, майор ответил:
– В некоторых отношениях, разумеется, нет. Если бы это было не так, если б я заметил, что ваши посещения становятся опасными для дочери или неприятными для меня, она недолго оставалась бы жить на этом острове и в этом уединенном доме. Но не торопитесь заключить, что все ваши желания могут легко и быстро исполниться.
– Разумеется, я предвижу затруднения, – сказал Джулиан, – но с вашей любезной помощью надеюсь их устранить. Мой отец великодушен, моя мать искренна и снисходительна. Они любили вас прежде, и я уверен, что они полюбят вас опять. Я хотел бы стать посредником между вами: мир и согласие вновь воцарятся в нашей округе, и…
Бриджнорт прервал его с мрачной улыбкой – такой по крайней мере она показалась, промелькнув на лице, исполненном глубокой печали.
– Моя дочь была права, сказав, что вы – мечтатель, строитель воздушных замков, надежды которого несбыточны, как ночные видения. Вы просите у меня руки моей единственной дочери – всего, чем я владею в земной жизни, хоть жизнь эта и ничто по сравнению с вечностью. Вы просите дать вам ключ от единственного источника, из коего я могу еще надеяться испить глоток живительной влаги; вы хотите стать единственным и полновластным хранителем моего счастья в этом мире; а что вы предлагаете, что можете вы предложить в обмен на жертву, которой вы от меня требуете?
– Я слишком хорошо понимаю, как тяжела для вас такая жертва, – произнес Певерил, смущенный своими поспешными заключениями.
– Не прерывайте меня, – сказал Бриджнорт, – не прерывайте меня до тех пор, пока я не объясню вам достоинство того, что вы предлагаете мне в обмен на дар, которого – независимо от истинной его цены – вы страстно желаете и который заключает в себе все мое земное достояние. Вы, наверно, слышали, что в последнее время я стал противником образа мыслей вашего отца и его нечестивой клики, хотя никогда не был его личным врагом.
– Напротив, я много раз слышал нечто совершенно противоположное, – отвечал Джулиан, – и не далее, как минуту назад, напомнил вам, что вы были его другом.
– Да, это так, и во время моего благополучия, а его несчастья, я желал и имел возможность доказать ему мою дружбу. Теперь настали другие времена, и обстоятельства переменились. Человек миролюбивый и безобидный, идущий по стезе закона, мог ожидать от своего соседа, ныне, в свою очередь, облеченного властью, такого покровительства, на какое вправе рассчитывать все подданные одного государства даже от людей совершенно посторонних. И что же? Я, имея при себе законное королевское предписание на арест, преследую убийцу, обагренную кровью моего близкого родственника. В подобном случае я имею право обратиться за помощью к любому вассалу. Мой сосед, как человек и как мировой судья, обязанный с готовностью поддержать законные действия, как благодарный друг, обязанный уважать мои права и мою личность, становится между мною, мстителем за кровь, и моей законною пленницей, бросает меня на землю, подвергая опасности мою жизнь и – по крайней мере в глазах людей – оскорбляя мою честь; и под его защитой мадианитянка, подобно орлице, достигает гнезда, которое она свила себе на омываемых волнами утесах, и остается там до тех пор, пока золото, внесенное по приговору суда, стирает всякое воспоминание об ее преступлении и расстраивает планы мести, к которой взывает память о лучшем и храбрейшем из мужей.
Но, – добавил он, обращаясь к портрету Кристиана, – ты еще не забыт, мой белокурый Уильям! Мщение, которое преследует по пятам твою убийцу, медленно, но верно!
Наступило молчание, которого Джулиан Поверил, желая узнать, к чему клонит майор Бриджнорт, не стал прерывать. Через несколько минут последний продолжал:
– Обо всех этих предметах я вспоминаю без горечи – поскольку они касаются моей особы; я вспоминаю о них без гнева, хотя они и послужили причиной моего изгнания из дома, где жили мои отцы и где нашли свое успокоение мои земные радости. Но дела, касающиеся общественного блага, посеяли семена нового раздора между вашим отцом и мною. Кто деятельнее всех исполнял роковой эдикт, данный в черный день святого Варфоломея, когда сотни проповедников слова божия были отлучены от домашнего очага и алтаря, изгнаны из церквей и приходов, чтобы уступить место мошенникам и чревоугодникам? Когда несколько преданных истинной вере слуг божиих собрались, дабы поднять упавшее знамя и еще раз выступить за правое дело, кто усерднее всех препятствовал их планам, кто поспешил их разыскивать, преследовать и брать под арест? Чье горячее дыхание чувствовал я за своею спиной, чей обнаженный меч сверкал вблизи меня, когда я, подобно вору, пробирался под покровом ночи в дом отцов моих? Джефри Поверила, вашего отца! Что станете вы отвечать теперь, как сможете согласить все это со своими желаниями?
В ответ Джулиан мог лишь сказать, что обиды эти – давние, нанесенные когда‑то в порыве горячности, и что христианская любовь не позволяет майору Бриджнорту питать злобу, когда открыт путь к примирению.
– Довольно, молодой человек, – отвечал ему Бриджнорт, – вы не знаете того, о чем говорите. Прощать личные обиды – весьма похвально, это наш христианский долг, но нам не велени прощать оскорбления, нанесенные долу веры и свободы; мы не вправе даровать прощение и пожимать руку тем, кто пролил кровь наших братьев.
Он опять взглянул на портрет Кристиана и, помолчав несколько минут, словно боясь дать волю своему возмущению, смягчил голос и продолжал:
– Все это я говорю вам, Джулиан, чтобы показать, сколь невозможен в глазах мирянина тот союз, которого вы желаете. Но небо порою открывает путь там, где человек не видит никакого выхода. Ваша мать, Джулиан, хоть и не познала истины, но, говоря языком света, одна из лучших и мудрейших женщин; и провидение, даровавшее ей столь прекрасный облик и вложившее в нее душу столь чистую, сколь возможно при первородной слабости низменной природы нашей, надеюсь, не потерпит, чтобы она до конца дней своих оставалась сосудом гнева и погибели. Об отце вашем я не скажу ничего – он такой, каким сделало его время, пример других и советы его надменного священника; скажу только, что я имею над ним власть, и он бы давно уже ее почувствовал, если бы в его Доме не было существа, которое должно будет страдать вместе с ним. Я не хочу вырвать с корнем ваш древний род. Хоть я и не одобряю вашу похвальбу фамильною честью и родословной, я не желаю их истреблять, подобно тому как не стал бы разрушать заросшую мохом башню или рубить старый дуб – разве лишь с целью выпрямить дорогу для удобства жителей округи. Итак, я не питаю вражды к униженному дому Певерилов, напротив, я уважаю его в его падении.
Он еще раз умолк, как бы ожидая ответа Джулиана, Однако, несмотря на пыл, с которым молодой человек добивался своей цели, он был воспитан в высоком мнении о знатности своего рода и в похвальном чувстве почтения к родителям и потому не мог без досады слушать некоторые выражения Бриджнорта.
– Дом Певерилов никогда не был унижен, – возразил он.
– Если бы вы сказали, что сыны этого дома никогда не признавались в своем унижении, вы были бы ближе к истине, – отвечал Бриджнорт. – Разве вы не унижены? Разве вы не состоите прислужником при высокомерной женщине и компаньоном при пустом юноше? Если вы оставите этот остров и явитесь к английскому двору, вы убедитесь, какое уважение будут там оказывать древней родословной, ведущей ваш род от королей и завоевателей.