Было ясно, что Юберта здесь не появлялась.
Ришар тихо отпустил ставень; невыразимая боль сдавила его сердце, и он чувствовал, что эта боль теперь всегда будет мучить его.
Затем скульптор подумал, что, вероятно, дойдя до Жуэнвиля, Юберта свернула на тропинку, вьющуюся вдоль берега Марны, и, если он пойдет в обратном направлении, то безусловно встретится с девушкой.
И он двинулся в путь.
Он так долго шагал во мраке, что его глаза уже привыкли к темноте. Поравнявшись с окраиной Шенвьера, молодой человек заметил маленький ялик, скользивший вниз по течению, то есть в сторону Ла-Варенны.
Скульптор спустился на берег и окликнул гребца, но тут из-за облаков показалась луна, осветившая поверхность Марны, и Ришар убедился, что в лодке никого нет.
Дойдя до острова Сторожей, он остановился.
Ему показалось, что среди верб и ивовых зарослей промелькнула женская фигура в белом.
Это неясное видение то появлялось, то исчезало. Сердце Ришара готово было выскочить из груди, и холодный пот струился по его лбу.
Наконец, собравшись с духом, он крикнул:
— Юберта! Юберта!
Женщина в белом замерла и, по-видимому, стала прислушиваться, но почти тотчас же она снова склонилась к земле.
Наверное, она рвала цветы.
— Юберта! — еще раз позвал Ришар.
— Это ты, Валентин? — откликнулся знакомый голос. Сердце скульптора подпрыгнуло в груди.
— Да, — ответил он.
— Подожди, я сейчас, — послышался тот же голос. Женщина спустилась сквозь ивовые заросли к реке и шагнула вперед, словно, подобно апостолу, она была одарена способностью шествовать по водам.
Внезапно раздался крик.
Ришар тщетно пытался разглядеть в темноте неясный силуэт — Юберта исчезла.
Молодой человек на миг остолбенел от неожиданности и ужаса, а затем бросился в воду.
Он много раз нырял и после четверти часа бесплодных поисков выбрался на берег, спрашивая себя, не пригрезилось ли ему все это во сне.
XXII. ПАПАША ГОРЕМЫКА
Уровень воды в Марне поднялся из-за постоянных дождей; река разлилась, сделавшись желтой и мутной. Для рыбаков настала прекрасная пора: рыба поднялась из глубины и плавала у берегов либо на затопленных участках земли.
Все, кто только мог держать в руках удочку, воспользовались удачным моментом и пропадали на реке с утра до вечера, а порой и с вечера до утра, с наслаждением предаваясь любимому занятию.
Франсуа Гишар тоже принимал участие в состязании с рекой: будучи одним из самых азартных игроков, он пытался заглушить свое горе с помощью труда и развлечения.
Хотя старик лег спать почти в три часа ночи, на рассвете он уже вышел из дома и медленно побрел вдоль берега, ибо, как говорил Матьё-паромщик Юберте, его руки стали слишком слабыми, чтобы бороться с течением.
Кроме того, расставляя свои снасти, рыбак по-прежнему принимал меры предосторожности.
Папаша Горемыка не заблуждался относительно теперешнего благодушия г-на Батифоля; чеканщик подпускал соседа к реке исключительно потому, что надеялся выведать некоторые его излюбленные места, в чем якобы и заключался весь секрет невероятной удачливости, которую молва приписывала старому рыбаку.
Поравнявшись с Шампиньи, Франсуа Гишар отвязал свою лодку, пришвартованную у берега, отчалил и принялся вытаскивать из воды первый вентерь.
Рыбак был один и потому не мог, занимаясь делом, в то же время бороться с течением при помощи вёсел; поэтому, добираясь до очередного места, где находились его орудия лова, он сначала внимательно обозревал окружающую местность, втыкал в дно реки два длинных шеста, окованных железом, чтобы закрепить лодку на месте, а затем принимался шарить в воде багром в поисках снасти.
Папаша Горемыка миновал остров Сторожей и собрался поднять на поверхность свой третий вентерь, как вдруг остановился, весь дрожа.
Его крюк уперся во что-то, встретив странное сопротивление, и умудренный опытом старик немедленно догадался, в чем дело.
Он понял, что сейчас вытащит из воды утопленника.
Рыбак поднял багор, и на поверхности показались и стали кружиться в водовороте складки белого одеяния.
Увидев женское платье, старик почувствовал непонятный страх и ненадолго замер.
Он отвернулся и уже хотел отправить труп, чей бы он ни был, обратно на дно реки, но, внезапно передумав, наклонился к воде, схватил тело утопленницы за пояс, поднял и положил в лодку.
Затем старик встал перед покойницей на колени и уставился на нее безумным взглядом.
Щеки его стали мертвенно-бледными, по лбу струился пот.
Это была Юберта!
Дед сразу же узнал свою внучку, хотя ее белокурые волосы, обвившись вокруг головы, закрывали лицо; впрочем, как только багор нащупал мертвое тело, неистово забившееся сердце подсказало рыбаку, что это была она.
На лице Юберты, казалось, застыла тихая улыбка; в руках у нее были увядшие цветы — тот самый букет, который она, как Офелия, собирала у реки, когда услышала голос Ришара.
Франсуа Гишар не мог оторвать взгляда от покойной, в то время как его лодку уносило течением; рыбак не замечал, что вслед за ним по берегу бежали люди, к которым вскоре присоединились крестьяне, работавшие в поле.
Отбросив мокрые волосы внучки, старик вытер ее перепачканное тиной лицо; он водил рукой по ее глазам, пытаясь их открыть, по ее губам, стараясь их закрыть; казалось, он воскрешал в памяти родные черты, которые любовь запечатлела в его душе.
Наконец, лодка с телом Юберты поравнялась с окраиной деревни — та самая лодка, в которой прошло детство утопленницы, в которой она провела восемнадцать лет, в которой она пела и смеялась.
Все не занятые делом жители Ла-Варенны бросили свои дела и сбежались на берег.
Франсуа Гишар причалил напротив своего дома.
Люди хотели помочь старику перенести туда внучку, но он отказался от предложенной помощи, не желая, чтобы кто-нибудь прикасался к дорогим его сердцу останкам.
Открывая дверь ногой, рыбак остановился и, прижавшись губами ко лбу внучки, которую он держал в руках, произнес:
— Теперь ты можешь покоиться на ложе, где умерли твои мать и бабка; ты заслужила это своими муками, бедное дитя!
Старик положил Юберту на кровать и запер за собой дверь.
Вечером Матьё-паромщик отважился зайти к рыбаку, чтобы узнать, не нужно ли еще чего-нибудь его старому другу.
Юберта лежала на широкой кровати под саржевым балдахином, освещенная небольшой лампадой, которая висела над ее головой.
Напротив сидел ее дед; он держал одну из холодных как лед рук внучки и напряженно, жадно вглядывался в посиневшее лицо покойной.
Старик поблагодарил Матьё и, поскольку тот продолжал настойчиво предлагать свою помощь, сказал:
— Да, окажи мне одну услугу. Сходи в Париж и расскажи господину Валентину о том, что случилось, а затем попроси его прийти завтра на похороны Юберты. Я уверен, что господин Валентин, как и я, скажет тебе за это спасибо.
Матьё, которому предстояло проделать туда и обратно девять льё, не стал возражать и немедленно ушел. Гонец вернулся около трех часов ночи и нерешительно сообщил папаше Горемыке, что, когда он пришел в Париж, гробовщики заколачивали гроб, в котором лежал г-н Валентин.
При этом Матьё добавил, что похороны должны были состояться на следующий день, в одиннадцать часов утра.
Казалось, папаша Горемыка не слушал слов паромщика, однако он услышал их, поскольку ответил:
— В тот же самый час, что Юберта! Бедные дети!
На следующий день, в половине одиннадцатого утра, траурная процессия двинулась в путь от хижины Франсуа Гишара. Старик сам положил Юберту в гроб и следовал за гробом до сен-морского кладбища, где покоились мать и бабушка девушки.
По дороге он не проронил ни единой слезинки и наблюдал за всем ходом погребения с мрачным спокойствием, наводившим ужас на немногочисленных соседей, которые его сопровождали.
По-видимому, глаза рыбака исчерпали весь запас своих слез; лишь его воспаленные веки были огненного цвета, как железо после кузнечного горна.
Когда комья земли застучали по крышке гроба с тем особенным звуком, который невозможно забыть, если услышишь его хотя бы раз, Матьё хотел увести своего старого друга.
— Еще рано, — возразил тот.
Старик подождал, пока могилу не засыпали.
Затем он преклонил колени и благоговейно поцеловал холмик, указывавший то место, где Юберта обрела вечный покой, и, повернувшись к собравшимся, сказал:
— Поистине, теперь вы можете звать меня папашей Горемыкой.
* * *
Следующей ночью обитатели прибрежных домов были разбужены неким зловещим светом, видневшимся посреди реки и озарявшим все ее течение. Все побежали на берег и увидели пылающую лодку Франсуа Гишара: рыбак собрал сети, верши и вентеря — одним словом, все свои снасти — и поджег их.
Этот костер из нитей и сухого дерева горел с такой силой, что нечего было и думать потушить его.
Соседи поспешили в хижину старика; дверь была закрыта только на щеколду, но в доме никого не было.
Люди не заметили, как Франсуа Гишар покинул Ла-Варенну, и больше никто и никогда его не видел. Что стало с ним? Куда он ушел? Где он умер? Это никому не известно!
Исчезновение старого рыбака развязало руки честолюбивому г-ну Батифолю. Как только большая вода спала, чеканщик обследовал русло реки и, обнаружив вентеря старика, которые тот не успел вытащить из-за своей жуткой находки, наконец, узнал, где расположены места, изобилующие рыбой.
С тех пор г-н Аттила Батифоль слывет самым искусным рыбаком на берегах Марны, от Шарантона до Ла-Кё, и соперники упрекают его в том, что он слишком возгордился своим успехом.
Что касается г-на Падлу, он, пребывая в неведении относительно участи папаши Горемыки, так и не решился завладеть вожделенным клочком земли, из-за которого он столь деятельно присоединился к триумвирату, так жестоко притеснявшему бедного старика.
Ришар некоторое время был мрачен и избегал людей, но мало-помалу утешился. Абсент тогда только что вошел в моду благодаря нашей африканской армии, убив в ней столько храбрецов, которых не брали ни пули, ни арабские ятаганы, и в употреблении этого напитка скульптору суждено было добиться самых блестящих успехов.
КОММЕНТАРИИ
Повесть «Папаша Горемыка» («Le Рёrе la Ruine»), посвященная злободневной в сер. XIX в. теме разрушительного влияния капиталистического города и городского быта на деревню, впервые публиковалась в газете «Век» («Le Siecle») с 21.03 по 04.05.1860 г.; первое ее отдельное издание во Франции: Paris, Michel Levy freres, I860, 12mo.
Время действия в ней — 1794, 1814-1817 и 1834-1835 гг.
Перевод ее был выполнен специально для настоящего Собрания сочинений по изданию: Paris, Michel Levy freres, 1864, 12mo — и по нему же была проведена сверка с оригиналом.
Это первое издание повести на русском языке.
163 … Прежде чем влиться у Шарантона в Сену, Марна вьется, изгибается и скручивается, словно змея … — Шарантон-ле-Пон — город к юго-востоку от Парижа при слиянии Сены (см. примеч. к с. 15) и Марны; в нем находился большой госпиталь для душевнобольных. Марна — река в Северной Франции, правый приток Сены; длина 525 км; в XIX в. место ее впадения в Сену лежало выше Парижа, а ныне, когда город разросся, оно оказалось в его черте; судоходна, соединена каналами с бассейнами Рейна и Соны.
… подобная стыдливой наяде … — Наяды — в античной мифологии нимфы рек и ручьев.
… полуостров безукоризненной формы, на перешейке которого находится селение Сен-Мор … — Сен-Мор-де-Фосе — ныне городок у восточных окраин Парижа, в департаменте Валь-де-Марн.
… по соседству с ним раскинулись деревни Шампиньи, Шенвьер, Бонёй и Кретей. — Шампиньи (Шампиньи-сюр-Марн) — ныне городок к востоку от Парижа, в департаменте Валь-де-Марн; лежит на левом берегу Марны, в ее излучине.
Боннёй (Боннёй-сюр-Марн) — селение на левом берегу Марны, южнее Шампиньи; относится к департаменту Валь-де-Марн. Кретей — ныне небольшой город к юго-востоку от Парижа, административный центр департамента Валь-де-Марн; лежит на левом берегу Марны, против полуострова Ла-Варенна. Все эти населенные пункты в наше время практически слились с Парижем, а в XIX в. их окрестности были местом загородных прогулок парижан (в особенности любителей гребли); они неоднократно описаны в литературе и увековечены в живописи.
… В 1831 году почти весь этот полуостров принадлежал прославленному семейству Конде. — Конде — французский род принцев, ответвление Вандомской линии дома Бурбонов; известен с первой пол. XVI в.; играл значительную роль в истории Франции; пресекся в нач. XIX в.
… как их сородичи в лесах Нового Света… — Новый Свет — название, данное европейцами Америке после ее открытия (в отличие от Старого Света — Европы).
… В 1793 году земли Ла-Варенны, ставшие национальными имуществами, были выставлены на продажу… — Ла-Варенна — местность к востоку от Парижа, в глубокой излучине Марны, в ее нижнем течении; ныне застроена и является районом Большого Парижа. Национальными имуществами во Франции во время Революции называлась конфискованная государством движимая и недвижимая собственность церкви (с 1789 г.), короны, эмигрантов (с 1792 г.), казненных государственных преступников (с 1793 г.) и нсех контрреволюционеров (с 1794 г.); конфискованное имущество сразу же выставлялось на продажу и приобреталось буржуазией и зажиточными крестьянами. При реабилитации или легальном возвращении эмигранта его собственность могла быть возвращена. После переворота 9 термидора распродажа была прекращена и нераспроданная собственность стала возвращаться бывшим владельцам; хозяева уже проданных национальных имуществ после восстановления монархии получили от государства компенсацию.
164 … когда последний из Конде вернулся в 1814 году из эмиграции, он нашел полуостров еще более пустынным, нем тот был прежде. — Великая французская революция с самого начала вызвала массовую эмиграцию лиц, связанных со старым порядком: дворянства, в первую очередь высшего, духовенства и т.д. Некоторые эмигранты вернулись на родину в последние годы XVIII в. и первые годы XIX в., когда во Франции утвердилась власть буржуазии в лице Директории, Консульства и Империи. В 1814 г. после реставрации монархии Бурбонов возвращение эмигрантов стало массовым.
Здесь имеется в виду герцог Луи Анри Жозеф де Бурбон, с 1818 г. принц Конде (1756-1830) — после начала Революции эмигрировал; в 1792 — 1801 гг. служил в корпусе дворян-эмигрантов, сражавшихся против Республики и состоявших под командованием его отца Луи Жозефа принца Конде (см. примеч. к с. 189); затем жил в Англии; после расстрела по приказу Наполеона герцога Энгиенского (см. примеч. к с. 206), его сына и наследника, остался последним носителем имени Конде; покончил жизнь самоубийством при невыясненных обстоятельствах, завещав значительную часть состояния своей любовнице; это завещание вызвало скандальный судебный процесс со стороны законных наследников, в который были замешаны важные особы.
… эта родословная не была ни запечатлена на пергаменте, ни усыпана арабесками, ни украшена гербовыми щитами, ни заверена Шереном или д'Озье. — Пергамент — материал для письма в древности и средние века; специально обработанная кожа молодых домашних животных; название получил от страны Пергам в Малой Азии, где со II в. до н.э. выделка такой кожи получила значительное развитие; в средние века на пергаменте писались важные и государственные документы.
Арабеска (фр. arabesque) — вид сложного орнамента из геометрических фигур или цветов и листьев; получил распространение в Европе под влиянием искусства Востока.
Шерен, Луи Никола Анри (1762-1799) — французский ученый, генеалог, судебный деятель и военный; при старом порядке был советником Высшего податного суда и входил в комиссию по исполнению решений, касающихся дворянства; в 1788 г. выпустил сборник законодательных актов французских королей о дворянстве; был сторонником Революции и участвовал в войнах Республики; погиб в военной кампании в Швейцарии.