- Где же ты мог обедать, Василь? - спросил отец, улыбаясь. - В каком таком ресторане?
- И совсем не в ресторане. Я у... Петьки Маремухи обедал...
- Ну, невелика беда. Пообедаешь еще раз. Пойдем, - сказал отец.
Когда мы уходили, я слышал, как Лазарев сказал Марущаку:
- Итак, договорились - после занятий?
- Приходите обязательно. Будем ждать! - ответил Марущак.
"Зачем я ему нужен? - медленно шагая вслед за отцом по траве, думал я. - То молчал-молчал и укорял меня, а теперь нежности пошли - обедать позвал. Нужна мне его нежность!"
Широкая спина отца с выступающими лопатками покачивалась в такт движению, край белой рубашки был запачкан типографской краской.
- Между прочим, Василь, - сказал отец, оборачиваясь, - меня интересует: в какое время ты успел пообедать со своим Петькой? Я недавно проходил по Заречью и зашел к ним. А Петька говорит: "Почему, скажите, Василь не заходит ко мне? У меня дело к нему есть". Ты бы зашел, Василь.
Отец снова припер меня к стене.
- Молодой человек! Молодой человек! - послышалось сзади. Нас догонял Марущак. - Товарищ Манджура, - спросил он у отца, - ничего, если я твоего хлопца задержу?
- Только недолго, а то и так его обед уже простыл, - разрешил отец и направился к лестнице флигеля.
И только он скрылся во флигеле, Марущак спросил:
- Василь, кто тебе рассказывал о привидениях?
- А что?
- Да ты не бойся, мне просто интересно.
- Маремуха говорил...
- Он твой приятель или как?
- Приятель.
- А ты не можешь у него порасспросить, от кого он это слыхал? Только, знаешь, осторожненько так, между прочим.
- Могу.
- Только не налетай особенно, пусть сам все расскажет. Понятно? Значит, расспросишь?
- Расспрошу.
- Ну и ладно. Валяй тогда обедай!
За обедом, поедая чуть теплый густой гороховый суп, я все никак не мог догадаться: знает тетка, куда делись ложки, или нет? Пока я обедал, отец, сняв покрывало, улегся на кровать и взял газету. Он читал газету, шурша газетными листками, и за все время не проронил ни одного слова. Тетка тоже молчала. Не то они повздорили, не то вдвоем рассердились на меня. Так и не поняв ничего, я доел сладкую пшенную кашу с холодным молоком и потихоньку вышел на крыльцо.
Из окон курсантского общежития доносилась веселая песня:
Так громче, музыка, играй победу:
Мы победили - и враг бежит...
Гони его!
Так за союз рабочей молодежи
Мы грянем громкое ура! ура! ура!
Как я завидовал сейчас курсантам! Я завидовал тому, что они старше меня, я завидовал их веселью. Ну почему я не родился лет на семь раньше! И с петлюровцами мне бы удалось повоевать, и, может, меня где-нибудь ранили бы в бою, и был бы я, наверное, комсомольцем. А так что?
В эту минуту на дереве запел скворец.
Как только мы переехали сюда, я заметил, что под крышей флигеля свили себе гнездо скворцы. Они изредка залетали туда, юркие, рябенькие, с темно-синим отливом. А недавно я уже слышал писк птенцов. С каждым днем птицы пищали все громче; когда подлетал к гнезду старый скворец, они высовывали из дыры в стене желтые клювы, и каждый из них норовил первым ухватить принесенного червяка. Целыми днями из-под крыши слышался громкий писк: лишь к вечеру, когда солнце скрывалось за кладбищем, накормленные досыта птенцы затихали, а довольные и усталые старики-скворцы взлетали на соседнюю акацию и начинали петь. Вот и сейчас какой-то из них затянул свою вечернюю песню. Сквозь редкую листву акаций я видел черную грудку птицы, задранный кверху тоненький и дрожащий его клюв. Скворец то передразнивал иволгу, то запевал соловьем, то свистал, как чиж, то чирикал совсем по-воробьиному. Он пел все громче и надрывистее, стараясь перекричать голоса курсантов. Я загляделся на скворца и не заметил, как ко мне подбежал Петька Маремуха. Он запыхался и покраснел.
- Я... меня не пускали к тебе..
. Насилу уговорил... часового... Давай...
Я глядел на Петьку и ничего не понимал.
- Давай... побежали.
- Куда?
- Ты ничего не знаешь?.. Побежали...
- Да куда, скажи?..
- Борцы приехали! - выпалил Петька.
Этих слов было достаточно, чтобы я, забыв обо всем, побежал за Петькой на улицу.
Уже за воротами Петька на ходу бросил:
- Я не знаю, когда начало. Может, в десять, а может, в девять. Но если в девять часов, тогда опоздали.
- А где борются?
- В клубе совторгслужащих.
- Много?
- Ой, много!.. И Али-Бурхан... И Дадико Барзашвили... Все...
- А билеты?
- Не журись!
- Верно, самые дорогие остались?
- Не журись, я говорю!
- Хорошее дело - не журись!
- Есть билеты... Понимаешь? - радостно сообщил Петька, едва поспевая за мной. - Один борец, Лева Анатэма-Молния, здоровый такой... тише, не беги так... здоровый такой... принес до папы ботинки чинить... Увидел меня и говорит: "Хочешь, хлопчик, на борьбу пойти?" Я говорю: "На какую борьбу?" Он говорит: "Как, разве у вас афиш еще нет?" Я говорю: "Нет". Он говорит... тише, Васька... он говорит: "Вот негодяи, еще не выклеили афиши, - говорит, - сбора не будет..." Тише... И дает мне сразу три контрамарки. "На тебе, говорит, - приходи в клуб, посмотри, как я положу чемпиона Азии Али-Бурхана. А за это, - говорит, - скажи всем своим знакомым, что мы приехали... И выступаем у совторгслужащих".
- А ты сказал?
- Спрашиваешь! Целый день бегал, говорил, всем хлопцам сказал... До Сашки Бобыря на Подзамче бегал...
Не верилось - правду ли говорит Петька? Стриженный под польку, с большими мясистыми ушами, он бежал вприпрыжку рядом со мной по тротуару и тяжело сопел.
- А где контрамарки? - спросил я.
- Есть... есть...
Петька залез в карман штанов, потом в другой и остановился.
- Погоди, где ж они? - бледнея, спросил он.
Мне даже показалось, что мокрая прядь волос зашевелилась на Петькином лбу, но тут Петька подпрыгнул и быстро сунул два пальца в кармашек рубашки. Он вытащил оттуда сложенную вдвое розовенькую бумажку.
- Фу... Напугался! - сказал он с облегчением. - Думал, потерял. Смотри! - И Петька на ходу развернул бумажку. Действительно, в потной его руке было три билета.
- Это ж настоящие билеты!
- Ну не все равно - билеты чи контрамарки. Факт - пройдем.
- А третий куда?
- Третий? Продадим и конфет купим.
- "Конфет, конфет"! - передразнил я Петьку. - Ты что - маленький?.. Давай, знаешь, лучше... возьмем Галю на борьбу...
- Галю? А она разве дома? Давай, если дома! - быстро согласился Петька.
Галя, к счастью, оказалась дома, и мы не дали ей даже переодеться. Она пошла с нами в город в простеньком сером сарафане, набросив на плечи вязаную голубую кофточку-безрукавку.
Уже издали, выйдя из переулочка на Центральную площадь, мы заметили, что борьба еще не начиналась: все восемь окон зала клуба совторгслужащих были освещены. А часы на городской ратуше показывали четверть десятого. Одно из двух: либо начало назначили в десять, либо не пришла публика.
Мы подошли ближе и увидели, что еще не собралась публика. На дверях клуба висела длинная, напечатанная оранжевыми буквами афиша, но мы не стали ее разглядывать, а по узенькой каменной лестничке поднялись на второй этаж. Петька Маремуха отдал контролеру, седенькому старичку в зеленой вельветовой куртке, наши билеты, старичок оторвал контроль и дал нам дорогу.
В ярко освещенном зале были выстроены простые сосновые скамейки. В зале недавно вымыли пол, он весь был покрыт мокрыми пятнами, даже на скамейках поблескивали капли воды. Я стер рукавом воду с наших мест, и мы уселись.
- Хорошие места, правда? - гордо спросил Петька и оглянулся.
- Ничего, - сказала Галя. - Но там, в первом ряду, было б лучше.
- Ну, лучше! - протянул Петька. - Ничего не лучше. Ты просто ничего не знаешь.