Она была одета в шитое золотом платье, а жених позволил себе вполне простительную вольность держать ее за руку в течение всей церемонии, глядя на нее сверху вниз, и при этом улыбался ей так, что у многих слезы навертывались на глаза.
Гаррет Лангем, граф Мейн, с чувством глубокого удовлетворения наблюдал за своим ближайшим другом Рейфелом Джорденом, герцогом Холбруком, стоявшим у алтаря.
Были дни, когда он бы фыркнул, глядя на человека с таким выражением отрешенности и обожания на лице, как у Рейфа. Сейчас Рейф походил на влюбленную корову, а точнее, на влюбленного быка, и это было прекрасно, потому что Мейн испытывал те же чувства. Очень скоро и ему предстояло встать перед епископом и произнести клятвы любви и верности.
При этой мысли сердце Мейна забилось учащенно, и он даже почувствовал, что его лицо тоже принимает выражение, какое бывает у слабоумного обожателя: ведь в конце концов он все же добился того, что Сильви теперь принадлежала ему. Прежде он никогда не понимал, что это значит, никогда не догадывался, как сильно действует на человека сознание того, что женщина, которую любишь больше жизни, согласилась стать твоей.
Он перевел взгляд влево, на Сильви де ла Бродери. Даже звук ее имени вызывал у него дрожь восторга, от которого по спине бежали сладкие мурашки.
Она была одета с обычной тщательностью. Платье ее цвета бледных розовых лепестков никак не вступало в противоречие с цветом волос – бледного золота с рыжиной. Мейн мог боковым зрением видеть ее изящный, чуть вздернутый носик. Из-под кокетливой французской шляпки, украшенной множеством крошечных ленточек, на шею ниспадали роскошные локоны.
Сильви была подлинной француженкой, как мать Мейна, и недаром больше всего на свете он любил говорить на этом языке.
– Это провидение, – лениво сказал Рейф накануне, после того как они в честь его свадьбы чокнулись бокалами с водой, потому что он не пил ничего иного.
– И моя сестра ее обожает, – добавил Мейн, готовый без умолку говорить о совершенствах Сильви.
– Славная старушка Гриззи. Ты должен найти мужа для своей сестры, особенно теперь, когда полон предвкушения семейного блаженства. Ты столь противоестественно весел, что я с трудом выношу твое общество.
– Ну, тебе недолго осталось, – парировал Мейн. – Тебе ведь предстоит свадебное путешествие, верно?
– А ты что, не хочешь увезти свою Сильви куда-нибудь в отдаленное местечко, предпочтительно на медленно дрейфующем судне?
Перед мысленным взором Мейна предстал образ Сильви и его самого, снимающего с нее перчатки и обнажающего прелестные запястья. Определенно он опасно ранен – об этом недвусмысленно говорила боль в паху, которую он испытывал при виде обтянутых перчатками пальчиков своей невесты. Одна только мысль о том, что вскоре ему предстоит снять с нее эти перчатки, вызывала у него такой приступ страсти, какого Мейн не испытывал долгие годы. Что до пятой или шестой замужней дамы, которую ему удалось залучить в свою постель, то Сильви была не похожа на всех этих женщин, с которыми он спал с самого первого романа и до теперешних своих тридцати лет. Она не походила даже на единственную женщину, которую Мейн по-настоящему любил, единственную устоявшую перед его обаянием. Сейчас Хелена, графиня Годуин, сидела через несколько рядов позади него. Они редко говорили друг с другом, и сияние ее глаз убеждало, что она счастлива с мужем. Горькое разочарование Мейна, хотя ему было стыдно признаться в этом, мешало ему относиться к ней с той легкостью, с какой он устанавливал отношения с большинством светских дам, с которыми прежде спал.
Впрочем, теперь той жизни пришел конец. Сильви была девственницей в том, что касалось телесных утех, хотя и разделяла отношение французов к постели.
Со своим очаровательным французским акцентом она говорила ему о том, что едва ли его ждет счастье в спальне. Это были наивные слова, хотя Мейн никогда не подумал бы, что его умная и безупречно воспитанная невеста могла их употребить.
Теперь он любовался линией щеки Сильви, ее острым подбородком, изящными пальчиками, в которых она держала молитвенник, и его омывали волны радости. Конечно же, она принесет ему счастье! Как ни мало она знала о желании, даже эта ее невинность делала его счастливым.
– Не правда ли, в этом есть ирония? – спросил он Рейфа накануне. – Вот я с моей репутацией...
– С репутацией человека, семя которого благословил сам дьявол, чтобы он мог украшать рогами незадачливых мужей, – прокомментировал Рейф.
– Прекрати! Лучше объясни, как при всем этом Сильви де ла Бродери соглашается выйти за меня.
– Целомудренная богиня может вообще не обращать внимания на чью-либо репутацию.
Внезапно Мейн вспомнил, что невеста Рейфа Имоджин едва ли пользовалась репутацией белой голубицы.
– Что ж, я нахожу некоторое циническое удовлетворение в том, что репутация Сильви безупречна.
– Подозреваю, что весь Лондон недоумевает по этому поводу, как и ты. Точнее, недоумевал бы, если бы ты не был так чертовски красив.
– Нравственность Сильви не могла бы поколебать такая малость, как красивая внешность.
– Слава Богу, и Имоджин тоже, – сказал Рейф и скорчил гримасу.
– Но ты не так уж плох теперь, когда расстался со своим брюшком.
– Зато я никогда не буду «светской штучкой», а вот ты выглядишь как светский лев, Мейн. Думаю, поэтому Сильви и приняла тебя. К тому же ты очень похож на француза, честное слово!
Мейн усмехнулся. Конечно же, Сильви полюбила его за характер, за нежность к ней, за страсть, которую он всегда держал в узде. Он опустился перед ней на одно колено и предложил ей кольцо с изумрудом, принадлежавшее его семье много лет и переходившее из поколения в поколение. Тогда она сказала «да». «Да»!
Впрочем, вряд ли стоило бахвалиться даже перед ближайшим другом той привязанностью, которую питала к нему Сильви. О таких чувствах не говорят вслух. Сильви была аристократкой от кончиков изящных, обтянутых перчатками пальчиков до украшенных драгоценными камнями каблучков туфелек. Дочь маркиза де Кариба, счастливо сохранившего голову и свои владения, когда в Париже шла резня, не унизила бы ни себя, ни его наивным любовным сюсюканьем. Он ее любил, и она это знала, а поэтому приняла его предложение, лишь слегка кивнув, как ей и полагалось.
Если она чувствовала на себе его взгляд, то поднимала глаза и улыбалась. Все в ее лице было безупречно – от прелестно очерченных бровей вразлет до высоких скул.
– Перестаньте смотреть на меня так! – шептала она ему своим обворожительным голосом. – От этого я чувствую себя странно...
Мейн улыбался ей.
– Дорогая, – говорил он, склоняясь к ее ушку и вздыхая, – я и хочу, чтобы вы чувствовали себя странно.
Сильви слегка хмурилась, будто осуждая его, и возвращалась к молитвеннику или другому важному занятию.
Когда у алтаря Имоджин посмотрела на жениха и отчетливо произнесла: «Я беру его в мужья», – каждая линия тела Рейфа выразила облегчение. Он наклонился и поцеловал невесту, не обращая внимания на епископа, все еще продолжавшего бубнить что-то.
Мейн усмехнулся. Это было так похоже на Рейфа. До самой последней минуты он беспокоился: а вдруг Имоджин поймет, что совершила никуда не годную сделку?
– Зачем ей выходить за меня замуж? – спрашивал Рейф накануне свадьбы. – Господи, в такие минуты, как эта, мне очень хочется выпить.
– Боюсь, ты тогда не ограничишься одним бокалом. – Мейн прищурился.