Свалилось ли с него какое-нибудь бремя? Куда девалась его подавленность? Вообще с того времени, как у поручика оказались деньги в кармане, он стал свободнее, реже опускал голову и меньше задумывался над дорожной пылью.
И по вечерам он уже не лежал пашой на диване, и вид Даверданы не волновал его сердца и не совращал с пути, – не надо моря, не надо волнений.
Однажды вечером он встретил рыжую девушку в коридоре совершенно случайно; она стояла у стены; его плащ, обыкновенно, висел тут, и он принял ее за плащ.
– Как? Это ты, девушка?.. Здесь так темно…
Он пошел снова к себе, налил дрожащей рукой стакан воды, несколько раз прошелся по комнате и затем принялся за свой вечный пасьянс.
Но разве после Нового года, когда жена вернулась домой, он снова предался своему угнетенному состоянию? Вовсе нет; он продолжал напевать и, повидимому, не мог скоро отвыкнуть от этой привычки. Таким образом, он ходил напевая несколько месяцев, будто ничего не случилось; он пел некоторое время и после возвращения жены. Этот человек никогда не останавливался наполовине. Может быть, он хотел этим ввести в заблуждение домашнюю прислугу?
– Я слышу, вы напеваете? – сказала фру Адельгейд.
– А, вы услыхали? Плохая примета. Я отучу себя.
– Нет, зачем?
– Потому что гораздо приятнее, чтобы вы пели, так как умеете, а я молчал бы.
– Вы поете вовсе неплохо.
– Я пою исключительно для себя, и в отчаянии, что вы слышали.
– Хорошо, что кто-нибудь поет здесь в усадьбе, – сказала она.
– С отъездом Виллаца вы одна можете петь здесь, фру Адельгейд. Но вы молчите.
Что на это сказать?! Через несколько минут она снова заговорила:
– Я встретила во время пути странную пару, очень оригинальную.
– Да?
– Да, очень оригинальную.
– Любопытно послушать.
– Да? Они были очень странные. Один день они улыбались друг другу, кивая. Между ними господствовало такое согласие; они целовались, разговаривали между собой, желали друг другу спокойной ночи…
– А на следующий день?
– То же самое.
– Замечательно. Что это были за супруги?
– Как и все. Молчание.
Поручик был сбит с толку; ему казалось, будто он снова свесился с лошади. Фру Адельгейд продолжала:
– Я следила за ними во время путешествия. Я очень благодарна вам, что вы доставили мне случай видеть их.
Поручик поклонился, говоря:
– А еще что?
– Ничего, – ответила она.– Они были женатые люди, любившие друг друга, они были счастливы.
– Хм! Так ли я понял вас, фру Адельгейд? Мне следовало поучиться кое-чему у этой пары?
– И вам и мне, как я полагаю; обоим нам можно бы кое-что позаимствовать у них. Впрочем, не знаю.
– Вы меня извините, если я на минуту присяду на этом стульчике, – сказал поручик и сел.– Я не хочу заводить каких-либо счетов, но вы, кажется, желаете, чтобы между нами установились несколько другие отношения?
– Я этого желала и раньше, разве вы не помните? Но я встретила отказ…
– Это нехорошо.
– Да, это было более, чем печально, – сказала жена со слезами на глазах.– Меня, само собой, такое отношение обижало. Но оставим это.
Без сомнения, этот упрямый человек желал во что бы то ни стало и теперь проявить свою стойкость, потому что губы его скривились улыбкой, и в голосе будто зазвенело железо. Он просил ее только припомнить все.
– Вы встретили отказ?
– А разве не так? Разве вы два раза не отказали мне? Разве вы не сказали, что всему конец?
Молчание.
– Я вовсе не хочу допрашивать вас, но разве я годами запирал свою дверь?
– Господи! Да, я запирала дверь. Но разве я не просила извинения каждый раз? И вы каждый раз отвечали согласием, но в сущности никогда не извиняли меня. Теперь я уже не знаю, чего держаться.
Поручик вдруг стал очень серьезен; он даже наклонился вперед, смотря на нее пристально будто не понимал ее слов.
Говорила она так по глупости или из коварства; хочет она свести его с ума?
– Теперь я прекрасно понимаю, что перешла границы, – продолжала она, – мне не следовало так долго наказывать вас. Я чувствую это теперь и раскаиваюсь.
– Во-первых: понимаете ли вы верно положение вещей, говоря о наказании? За что вы намеревались наказать меня?
– Вот видите… Я не могла наказать вас? В моих собственных владениях?
– У вас есть собственные владения?
– Придирка к словам…
И вот она начала пространно говорить о том, что, вероятно, передумала в течение многих лет. Но речь выливалась у нее в грубую форму, потому что она волновалась. Она говорила резко, прямо, непохоже на самое себя.
– Как вы приходили… приходили ко мне? Вы имели право на это; я не могла отказать вам. Разве комната не была приготовлена? Разве я сама не была готова? Разве вам было не все равно, сидела ли я, глядя на море, или думала про себя? Может быть, у меня не было стула для вас, потому что на стульях лежали мои вещи? Правда, раз случилось, что я положила вещи на стул, чтобы вы не могли сесть. Но ведь я их тотчас убрала, не правда ли? Вскочила и освободила стул. Но вы уже рассердились, взглянули на часы и поклонились, собираясь уйти. Меня как холодной водой обдало, и я уже не стала удерживать вас. Ведь не могли же вы требовать, чтобы я умоляла вас! И вы ушли… На следующий раз вы, вероятно, ожидали, что во весь этот промежуток времени я не буду иметь иной мысли, как быть вам приятной, когда наступит этот следующий раз, – извините, этого вы должны были во всяком случае заслужить. Но вы пришли, как раньше, каждый раз приходили, как раньше. «Я опять помешал?»– спрашивали вы, считая это совершенно невероятным. И сердились, когда убеждались, что действительно попадали не вовремя. Я могла быть занята чем-нибудь, могла в это время писать в тетрадке, которая у меня заведена, могла летней ночью сидеть и рисовать, а вы требовали, чтобы я ни о чем другом не думала, как о том, как принять вас? На каком основании? Я вовсе не привыкла к мелкой угодливости; я вышла из большого дома и никогда не знала, что значит быть к услугам кого-нибудь. Что бы вы сказали, если бы я во всякое время дня и ночи беспокоила вас за вашими книгами? Вот как все это было. Я вижу, вы улыбаетесь, все, что я вам сказала, для вас не имеет ровно никакого значения. Но все это было так.
– Я не стану улыбаться.
– Не станете улыбаться? В таком случае вы сделаете что-нибудь другое, чтобы унизить меня, – безразлично что. Ах, Боже мой, вам не следовало… я хочу сказать, мне не следовало приезжать сюда…
Молчание.
– Вы молчите? Это тоже что-нибудь да значит.
– Вы хотите, чтобы я говорил?
– Нет, не говорили, опять пошли бы одни пикировки. Но я думала, что вы могли бы сказать что-нибудь, могли бы успокоить меня. Неужели у вас не найдется ни слова утешения для меня? Я не понимаю, из-за чего нам вечно не ладить между собой; во время путешествия я видела только согласные пары. И вот я теперь предложила вам мир и протянула руку. Вы не можете понять этого? Я хотела бы, чтобы между нами установились более естественные отношения, два раза я вас просила, плакала…
Поручик или нашел долю правды в ее словах, или его утомили вечные ссоры, только он ответил:
– Поздно, фру Адельгейд.
– Да, это вы тогда решили про себя: «До такого-то срока». Я ничего не знала о том, что вы приходили в последний раз. Могли предостеречь меня. Почему вы не предупредили меня? Я бы изменилась, сейчас одумалась и попросила бы у вас прощения. Нет, вы молчали. Вы про себя решили, что то будет последний раз, но мне вы этого не сказали. Нехорошо вы поступили, нехорошо!
– Вы так часто говорили, что знаете меня.
– Да, правда. Но я никак не думала, что то будет в последний раз. Это было неожиданностью для меня.