Как врач я знаю, что хороший желудок и хорошая душа тут несовместимы. Твоя красавица бесчувственна, ее неистовая погоня за удовольствиями -
это желание согреть свою холодную натуру, она жаждет возбуждающих впечатлений, подобно старику, который таскается за ними в балет. Рассудок властвует у нее над
сердцем, и потому она приносит в жертву успеху истинную страсть и друзей, как генерал посылает в огонь самых преданных офицеров, желая выиграть сражение.
Женщина, вознесенная модой, перестает быть женщиной; это ни мать, ни жена, ни любовница; говоря медицинским языком, пол у нее головного характера. У твоей
маркизы налицо все признаки извращенности: нос - точно клюв хищной птицы, ясный холодный взор, вкрадчивая речь. Она блестяща, как сталь машины, она задевает в
тебе все чувства, но только не сердце.
- В твоих словах есть доля правды, Бьяншон.
- Доля правды? - возмутился Бьяншон. - Все правда! Ты думаешь, не поразила меня в самое сердце эта оскорбительная вежливость, с какой она подчеркивала
незримое расстояние между собой - аристократкой - и мною - плебеем? Ты думаешь, не вызвала во мне глубокого презрения ее кошачья ласковость? Ведь я же знал, что
сейчас я нужен ей! Через год-другой она палец о палец не ударит для меня, а нынче вечером она расточала мне улыбки, полагая, что я могу повлиять на своего дядю
Попино, от которого зависит успех затеянного ею процесса.
- Дорогой мой, а ты предпочел бы, чтобы она наговорила тебе дерзостей? Я согласен с твоей филиппикой против светских львиц, но не об этом речь. Я все же
предпочту жениться на маркизе д'Эспар, чем на самой целомудренной, самой серьезной, самой любящей женщине на земле. Жена-ангел! Да тогда надо похоронить себя в
глуши и наслаждаться сельскими радостями. Для политика жена - это ключ к власти, машина, умеющая любезно улыбаться, она - самое необходимое, самое надежное
орудие для честолюбца; словом, это друг, который может совершить необдуманный поступок, ничем не рискуя, и от которого можно отречься, ничем не поступясь.
Вообрази себе Магомета в Париже девятнадцатого века! Жена у него была бы, ни дать ни взять, Роган, хитрая и льстивая, как жена посланника, ловкая, как Фигаро.
Любящая жена бесполезна для карьеры мужа, а с женою, светской женщиной, добьешься всего; она алмаз, которым мужчина вырезает все стекла, когда у него нет
золотого ключа, открывающего все двери. Мещанам - добродетели мещан, а честолюбцам - пороки честолюбцев. Да разве, мой друг, сама любовь герцогини де Ланже, или
де Мофриньез, или леди Дэдлей не огромное наслаждение? Если бы ты знал, какую прелесть придает холодная и строгая сдержанность этих женщин малейшему проявлению
их чувства! Какая радость любоваться барвинком, пробивающимся из-под снега! Улыбка, полуприкрытая веером, опровергает холодность, предписываемую приличием, и
разве с ней могут сравниться необузданные ласки твоих мещанок с их сомнительным самопожертвованием, ибо в любви самопожертвование - почти тот же расчет! А кроме
того, у светской женщины, у Бламон-Шоври, свои достоинства! Ее достоинства - состояние, власть, блеск, известное презрение ко всем, кто ниже ее.
- Благодарю, - отпарировал Бьяншон.
- Неисправимый чудак! - со смехом сказал ему Растиньяк. - Откажись от плебейских замашек, последуй примеру твоего друга Депленл, стань бароном, кавалером
ордена Святого Михаила, пэром Франции, а дочерей выдай замуж за герцогов.
- А ну вас с вашими герцогами!
- Вот так так! Да ты знаешь толк лишь в медицине, - право, ты огорчаешь меня.
- А ну вас с вашими герцогами!
- Вот так так! Да ты знаешь толк лишь в медицине, - право, ты огорчаешь меня.
- Я ненавижу этих людей. Хоть бы произошла революция и навсегда освободила нас от них!
- Итак, дражайший мой Робеспьер, вооруженный ланцетом, ты не пойдешь завтра к дяде?
- Пойду, - ответил Бьяншон. - Для тебя я готов в огонь и в воду...
- Дорогой мой, ты меня растрогал, я ведь обещал, что маркиза д'Эспара возьмут под опеку! Послушай, у меня навертываются слезы благодарности, как в былые
дни.
- Но не ручаюсь, - продолжал Орас, - что Жан-Жюль Попино пойдет вам навстречу. Ты его еще не знаешь. Во всяком случае я притащу его послезавтра к твоей
маркизе - пускай обольстит, если может. Но сомневаюсь. Его не соблазнят ни трюфели, ни пулярки, ни птицы высокого полета; его не устрашит гильотина; пусть король
пообещает ему пэрство, господь бог посулит место в раю и доходы с чистилища - никакие силы не заставят его переложить соломинку с одной чаши весов на другую. Это
судья неподкупный, как сама смерть.
Друзья дошли до министерства иностранных дел, на углу бульвара Капуцинок.
- Вот ты и дома, - смеясь, сказал Бьяншон и указал на особняк министра. - А вот и моя карета, - прибавил он, указывая на наемный экипаж. - Таково наше
будущее.
- Ты счастливо проживешь в тихих заводях, - сказал Растиньяк, - а я буду бороться с бурями в открытом море, пока, потерпев кораблекрушение, не попрошу
приюта в твоем затоне, дорогой друг.
- До субботы, - сказал Бьяншон.
- До субботы! - ответил Растиньяк. - Так ты уговоришь Попино?
- Да, я сделаю все, что позволит мне совесть. Кто знает, не скрывается ли за этим требованием опеки какая-нибудь “драморама”, как говаривали мы в наши
счастливые тяжелые дни.
"Бедняга Бьяншон! Так он всю жизнь и останется просто порядочным человеком”, - подумал Растиньяк, глядя вслед удалявшейся извозчичьей коляске.
"Ну и задал мне задачу Растиньяк, - подумал на другой день Бьяншон, просыпаясь и вспоминая возложенное на него щекотливое поручение. - Правда, я еще ни разу
не просил дядюшку ни о малейшей услуге, а сам по его просьбе лечил бесплатно тысячи раз. Впрочем, мы не церемонимся друг с другом. Либо он согласится, либо он
откажет - и дело с концом”.
Наутро после этого небольшого монолога, в семь часов, знаменитый врач направился на улицу Фуар, где проживал г-н Жан-Жюль Попино, следователь суда первой
инстанции департамента Сены. Улица Фуар, или, в старом смысле этого слова, Соломенная, в XIII веке была самой известной улицей в Париже. Там помещались аудитории
университета, когда голоса Абеляра и Жерсона гремели на весь ученый мир. Теперь это одна из самых грязных улиц Двенадцатого округа, самого бедного парижского
квартала, где двум третям населения нечем топить зимою, где особенно много подкидышей в приютах, больных в больницах, нищих на улице, тряпичников у свалок,
изможденных стариков, греющихся на солнышке у порогов домов, безработных мастеровых на площадях, арестантов в исправительной полиции. На этой вечно сырой улице,
по сточным канавам которой стекает к Сене черная вода из красилен, стоит старый кирпичный дом с прокладкой из тесаного камня, вероятно перестроенный еще во
времена Франциска I, Всем своим видом он, подобно многим парижским домам, так и говорит о прочности.