Он взлетал в воздух, сохраняя серьезное выражение лица. На его загорелых ногах сверкали белые пятки. Дядя Петя стоял чуть поодаль, рядом с мужчиной в полотняном костюме.
— До свидания, — попрощался я.
— До завтра, — многозначительно сказал Сашка.
Витька промолчал, а мужчина в полотняном костюме сказал нам вслед:
— Орлы!..
— Только груди цыплячьи, — ответил дядя Петя. Хоть этого он мог бы не говорить.
Мы прошли под аркой. Женщина в синем халате стояла на лестнице и снимала лозунги: от солнца и соли быстро выгорала красная материя, я поэтому после погрузки лозунги снимали.
— Витька, почему ты до сих пор не повесился? — спросил Сашка.
— Чего мне вешаться?
— Имея такого папу, можно пять раз повеситься и два раза утопиться.
— Твоя мама не лучше…
— Моя мама — другая опера. Моя мама — выходец из мелкобуржуазной среды: ей простительно, у нее отсталая психология.
Я шел между Витькой и Сашкой. Витька промолчал, но это был не лучший способ отвязаться от Сашки.
— Я бы на твоем месте публично отказался от такого отца, — говорил Сашка. — Напиши в газету обстоятельное письмо… — договорить Сашка не успел: Витька набросился на него за моей спиной и повалил на песок.
— Псих, неврастеник! — орал Сашка, а Витька стоял над ним и сопел.
Потом Витька тоже сел на песок и сказал:
— Никуда я с вами не пойду.
— Доигрались, — сказал я и сел рядом с Витькой. Теперь мы сидели все трое. Я хотел сказать, что все так или иначе устроится, что в жизни все устраивается. Но вовремя понял всю неуместность моей философии и ничего не сказал. Я понял: мне легче, чем им. Мне не надо было бороться за свое право пойти в училище. Кажется, впервые на этих пустынных пляжах, у моря, переливавшегося блеском до самого горизонта, я понял, что при всей неустроенности живется мне очень легко и свободно.
— Давайте искупаемся, — сказал я и стал раздеваться.
9
Стол был исписан формулами и разрисован чертиками. Женин папа пробовал их состругивать, но потом бросил. Легче было начисто исстрогать доски, чем отучить нас от привычки их расписывать. Женина мама была благоразумней: она накрывала стол клеенкой, но, когда мы приходили в сад заниматься, снимала ее. Мы не обижались. Наоборот, если Женина мама забывала снять клеенку, кто-нибудь из нас ей об этом напоминал.
Я сидел в плетеном кресле с продранной спинкой. Я всегда сидел в этом кресле. Уже года три никто не пытался оспаривать у меня мое место. И если говорить честно, то и спинку продрал я. Я любил откидываться назад и покачиваться на задних ножках.
В школе мы не успели пройти проект новой Конституции, но нас предупредили, что на экзаменах будут спрашивать. Поэтому, пока мы были на промыслах. Женя и Катя все проработали, и теперь Катя пересказывала своими словами особенности будущей Конституции. Она очень старалась, но я не слушал. Вернее, слушал, но плохо: мешала Инка. Я бы никогда в этом и никому не признался, но я подглядывал за ней.
Инка сидела за кустом сирени. Я видел ее голову, склоненную над книгой, и сдвинутые вместе ноги. Когда мы занимались, то сажали Инку отдельно, чтобы ей не мешать. Инке, конечно, бывало скучно, но что поделаешь? Когда ей становилось невмоготу, она подсаживалась к нам. Повод для этого всегда находился. А сегодня она не сдвинулась с места, даже когда мы пришли с промыслов.
Я смотрел на Инкины колени и думал, что когда-нибудь обязательно дотронусь до них рукой. Но и без этого я видел: колени у нее мягкие и теплые. Подол голубого платья в черный горошек так обтягивал Инкины ноги, что просто удивительно, как это не лопалась материя? Сколько раз я видел Инку на пляже вовсе без платья, в одном купальнике, и ничего. А вчера на Приморском бульваре все перевернулось. Я думал, это пройдет.
Но как только увидел Инку, понял: ничего не прошло. Со вчерашнего дня моя власть над Инкой сильно пошатнулась. И наоборот, ее власть надо мной неизмеримо выросла. Инка это тоже чувствовала. Такое она всегда чувствовала раньше меня. Инка делала вид, что поглощена чтением. Локти ее упирались в колени, а пальцы она запустила в волосы. На нее падала тень листьев, а там, где солнце касалось Инкиных волос, они отливали медью.
За кустом сирени была врыта в землю скамья. Чтобы Инку видно было так, как ее было видно, ей, наверно, пришлось подвинуться на самый край скамейки. Воображаю, как ей было удобно сидеть. Но она сидела. Когда я взглядывал на нее, то видел, как между пальцев поблескивал ее глаз.
— Наша Конституция будет самой демократической, — говорила Катя и спрашивала: — Почему? — такая у нее была манера самой себе задавать вопросы. — Потому, что все граждане в нашей стране, достигшие восемнадцати лет, смогут выбирать и быть избранными. У нас больше не будет лишенцев.
Катя была очень обстоятельная девочка. Любая другая, такая же обстоятельная девочка могла уморить. Но что-что, а назвать Катю скучной — никому не могло прийти в голову. Серые глаза Кати всегда сияли, на щеках были ямочки от постоянной улыбки. Теперь-то Катиным ямочкам завидовали все девчонки, а три года назад ее дразнили «булочка».
— Выходит, поп или нэпман может попасть в правительство? Я не согласен, — изрек Витька. Он лежал на деревянном топчане, под головой у него была подушка. Женя уложила его, как только мы пришли с промыслов. Ему было неловко, но он лежал. Сопротивляться Жене было бесполезно — это мы хорошо знали. Особенно не по себе Витьке становилось, когда на террасу выходила Женина мать и смотрела на нас. Витька краснел и глупо ухмылялся.
Катя молчала. Ей так нравилось объяснять, она так радовалась, и вот пожалуйста! Катя просто растерялась от Витькиного вопроса. Она всегда терялась, когда ее сбивали с мысли. Катя смотрела на Сашку. А на кого еще она могла смотреть? Сашка в таких случаях немедленно приходил к ней на помощь. Так было и на этот раз.
— Видали, он не согласен, — сказал Сашка. — Ему не нравится поп.
— А тебе нравится?
— Мне тоже не нравится… Теоретически его можно выбрать, а практически — кто будет его выбирать? Надеюсь, не ты?
— Все ведь так просто, — сказала Катя. Она очень не любила, когда спорили.
— Понимаешь, Витя, — сказала Женя. — Для того чтобы тебя выбрали, надо же, чтобы кто-то выдвинул твою кандидатуру. Кто, например, станет выдвигать Жестянщика? А ведь Жестянщик даже не лишенец. Понял?
Никогда не думал, что Женя может так ласково разговаривать с Витькой. Она всегда обращалась с ним как со своей движимой собственностью и при этом покрикивала. Женя вообще была злая. Чтобы это понять, достаточно было посмотреть на ее тонкие губы. У Жени было продолговатое лицо с бархатистой, будто припудренной кожей и черные, как ночь, глаза. Когда мои сестры впервые увидели Женю, они сказали, что со временем она станет красавицей. Не знаю. Времени прошло достаточно. По-моему, даже Катя была красивее Жени, а об Инке говорить нечего. Мы говорили Жене, что она злая, но Женя не соглашалась.
— Просто у меня твердый характер, — отвечала она.
Она считала, что твердый характер ей необходим, чтобы стать певицей. Ерунда! Твердость характера тут ни при чем. Главное — голос. А голос у Жени был. В этом никто не сомневался.
Женя склонилась над Витькой и говорила с ним так, будто никого из нас близко не было. Что она хотела этим выразить — непонятно.
От черного хлеба и верной жены
Мы бледною немочью заражены, -
сказал Сашка.
— Не твое дело! — ответила Женя.
Витька сказал:
— А я все равно не согласен. Раз нельзя практически выбрать, и в Конституции нечего об этом писать.