Зря я тебя утром похвалил.
— Прошу разъяснить, — Сашка притворялся. Он прекрасно понимал, о чем я говорю.
— Хотя бы прочел билет.
— Витька, ты что-нибудь понимаешь?
— Витька как раз не понимает.
— Нет, почему? Понимаю. С билетом, правда, нехорошо получилось.
Милый Витька, наивная душа. Больше всего он боялся показаться недостаточно сообразительным. Я обнял его за плечи и прижался щекой к его потной щеке.
— Ты еще не все знаешь, — сказал я. — Послушал бы, как Сашка разыгрывал из себя скромника по дороге в школу.
— Нет, ты серьезно? — спросил Сашка.
Я и сам не знал, серьезно говорю или несерьезно. Скорей всего и серьезно и несерьезно. У меня всегда была склонность к самоанализу, и я не мог не видеть, что так же, как и Сашка, подвержен тщеславию. Среди нас только Витька не страдал тщеславием — этим изнуряющим и по природе своей бесплодным чувством.
Огромный термометр на стене горкома показывал тридцать градусов в тени. Газировщицы ведрами выливали воду под деревья.
— Пошли искупаемся? — предложил Витька.
— Каждый день купаемся, — ответил Сашка.
Я его понимал: надо было быть последним идиотом, чтобы в такой день не придумать чего-нибудь сногсшибательного. Мы бы давно придумали, если бы с нами были наши девочки. С ними мозги у нас работали лучше. Но Инка занималась, а Катя и Женя собирались идти к Инкиной маме. Зачем — они не сказали. Но мы-то знали — будут переделывать старые платья к сегодняшнему вечеру.
Перед газетными витринами остановился мужчина в белом санаторном костюме. Почему-то тех, кто приезжал в санатории, в городе называли больными. По-моему, из всех здоровых мужчина, остановившийся у газет, был самым здоровым. Чтобы читать, ему приходилось нагибаться, а его плечи закрывали газетный разворот. Он мельком просмотрел «Курортник» и отошел к «Правде».
— Мне нравятся пижоны, которых интересуют только происшествия, — сказал Сашка.
Мужчина оглянулся и снова подошел к «Курортнику».
— Напросился, — сказал Витька.
Пока мужчина читал газеты, мы усиленно курили. Потом он прошел мимо нас и, когда проходил, подмигнул Сашке.
— Наконец-то твой нос пригодился. Тебя-то он узнал, — сказал я.
— А ты знаешь, какой нос был у Спинозы?
— Пойдемте искупаемся, — сказал Витька.
Сашка задумчиво и долго смотрел на него.
— Бриться вы когда-нибудь думаете? — спросил он.
Зимой мы уже пытались побриться. Но ничего у нас не получилось. Мы сами были виноваты. Вместо того чтобы смело войти в парикмахерскую, мы долго торчали у входа. Когда Сашка наконец вошел, у нас уже пропала охота бриться. Мы остались ждать его на улице. Ждать пришлось недолго. Дверь неожиданно открылась, и на пороге появился Сашка. Сзади его легонько подталкивал в спину парикмахер Тартаковский.
— Мне и без вас хватает болячек. Принесите записку от своей мамаши, тогда мы подумаем, — говорил Тартаковский.
— К Тартаковскому пойдем? — Витька улыбнулся.
— Живешь — до всего доживешь, — сказал Сашка.
Подошел Павел Баулин.
— Привет, профессора! — Павел поздоровался с нами за руку, и мы приняли это как должное. — Не знаете, зачем Переверзев вызывает?
— Заявление подать.
— А вы подавали? — Павел почему-то подозрительно оглядел нас. — Зачем заявления? — спросил он.
— Формальность, Паша, формальность, — ответил Сашка.
— Может, обойдется? — спросил Павел. Он, кажется, думал, что от нас зависит, писать или не писать ему заявление.
— Пустяки, — сказал я. — Напишешь: прошу принять меня в училище, — и все.
— Я же не прошу. Мне предложили — я согласился. Получится опять как с техникумом. Уговаривали, пока уговорили. А когда я надумал уходить, две недели допрашивали, зачем заявление подавал. Не люблю. Вы меня подождите, я скоро.
От нечего делать мы посчитали деньги. В наличии оказалось десять рублей, и я положил их в карман. На крыльцо вышел Павел, брезгливо оглядел вымазанные чернилами пальцы.
— Хомут надели. Пошли к Попандопуло.
Ничего себе. Сашкино предложение побриться мгновенно померкло. А мы-то думали и не могли ничего придумать! Я только не был уверен, сумею ли выпить так, чтобы Павел не догадался, что пью я первый раз в жизни.
— Вот это мужской разговор, — сказал Сашка. — Сначала выпьем, потом побреемся.
— Может, не стоит? — спросил Витька. Он улыбался и смотрел на меня.
— Что не стоит? Выпить? Обязательно выпьем.
— Не люблю, когда коренной пролетарий разыгрывает интеллигента. Повязку нацепил, как фраер. — Это сказал Павел.
— Баулин! Зайдите ко мне. — В окне своего кабинета стоял Алеша. По-моему, он стоял уже давно и слышал весь разговор.
— До вечера у меня к тебе никаких дел нет.
— Зайдите ко мне, товарищ Баулин! — Алеша обеими руками откинул со лба волосы. Мы знали: он дружил с Павлом, но почему-то старался скрыть эту дружбу от посторонних.
— Пошел ты на белом катере… — ответил Павел.
Он перешел мостовую. Мы пошли за ним.
— Вернитесь! — крикнул Алеша.
— Привет! — сказал Сашка.
— Пойдем с нами! — крикнул Витька и от удовольствия потер руки.
Мы никогда не позволяли себе так разговаривать с Алешей. Но теперь чувство равенства стирало между нами грани и радовало остротой новизны.
Павел шел, метя своим клешем уличную пыль. Идти с ним рядом мешали прохожие. И мы то отставали, то забегали вперед и очень жалели, что никто из знакомых мальчишек не видит нас рядом с Павлом. А Павел нес по улице свою славу так же просто, как брюки клеш и тельняшку.
Винный погребок был похож на раковину, вставленную в стену жилого дома и выложенную по фасаду камнем-ракушечником. Под гулким сводом стояли бочки с вином и белели два мраморных столика. Стойка выступала на улицу, и темная глубина погребка исходила кислым запахом раздавленного винограда и знобким холодком. Чтобы посидеть в погребке, надо было обладать достоинствами, известными одному Попандопуло. Павла, например, в погребок не пускали. Он, как и прочие смертные, пил на улице, и прохожие обходили пьющих у стойки. А вот Жестянщика с компанией мы часто видели за столиками.
Попандопуло вытирал тряпкой стойку и монотонно выкрикивал:
— Стакан молодого вина — десять лет жизни.
Он ни к кому в отдельности не обращался, никого не уговаривал выпить. Но обещание десяти лет жизни действовало неотразимо. Малинового цвета пористый нос Попандопуло, казалось, пропитался вином. Нос нависал над верхней губой и придавал лицу вид унылой добродетели.
В прошлом Попандопуло был владельцем гостиницы и ресторана «Дюльбер», жил в собственной даче, ездил по городу в красном лакированном экипаже, одетый во фрак, с черным бантиком «собачья радость» на белой сорочке. Но таким мы знали его лишь по рассказам Жениного отца. Женин отец в то время выступал на эстраде ресторана и пел куплеты.
Павел облокотился на стойку и поднял четыре пальца. Стойку покрывала черная тень акаций, но все равно на улице было душно.
— Им тоже? — Попандопуло кивнул в нашу сторону.
— По-вашему, мы не люди? — вежливо спросил Сашка.
Попандопуло нацедил из бочки в глиняный кувшин и, не глядя, разлил вино по стаканам, не пролив при этом ни капли.
— Солнце, виноград, здоровье! — выкрикнул он.
Я чувствовал себя так, как будто сел за шахматную доску сыграть ответственную партию с незнакомым и сильным партнером. Я вдохнул, и в нос мне ударил теплый кисловатый запах. Витька пил маленькими глотками, страдальчески сдвинув брови. А Сашка выпил так, как будто в стакане было не вино, а сельтерская вода. Он даже рыгнул.