Теперь в ней появилось стремление опознать лично себя. Понадобилось осмотреть все свое тело, начав с лица, которое она и в самом деле пробовала разглядывать, пока не убедилась в бесплодности попыток. Тогда она взглянула вниз: довольно длинное, замызганное черное шелковое платье, телесного цвета чулки, тонкие, но испачканные, драные, и вконец сношенные атласные черные туфли на высоких каблуках – ничего сколько‑нибудь знакомого. Дороти посмотрела на руки, странные и одновременно не вызвавшие удивления. Руки небольшие, с крепкими твердыми ладонями, очень грязные. В конце концов, Дороти догадалась, что странными руки сделала грязь, а сами они казались такими, какими им и следовало быть, хотя рук она тоже не узнала.
Слегка помешкав и поколебавшись, Дороти повернула влево, медленно побрела вдоль тротуара. Осколок знания таинственно прорезался из мглы неведомого прошлого – есть зеркала с особенным их свойством, они бывают в витринах магазинов. Через минуту Дороти приблизилась к окну невзрачной ювелирной лавочки, где гладь наклонного зеркального стекла мелькала отражениями прохожих, и она тотчас отличила свое лицо от дюжины других, сразу его узнала. Правда, опять‑таки «узнала» не то слово: воспоминаний о своей внешности не было. Зеркало показало ей лицо – женское и довольно молодое, худое, с паутинками у глаз, весьма бледное, несколько чумазое; волос почти не видно, так как на голову нахлобучен черный фетровый котелок. Лицо нисколько не знакомое, однако вовсе не неожиданное. То есть до этого момента она не знала, каким оно появится, но, увидав, поняла, что именно вот такого и можно было ждать. Оно ей подходило. Как‑то внутренне соответствовало.
Отвернувшись от зеркала, в витрине магазина напротив Дороти разглядела слова «Шоколад «Фрай» и обнаружила, что ей известно назначение письменности, а также, после моментального усилия, и то, что ей дано умение читать. Взгляд побежал по фасадам, фиксируя и расшифровывая клочки текстов: названия торговых заведений, рекламы, газетные афиши. Она с трудом, по буквам разобрала красные заголовки двух плакатов у входа в табачный магазин. Один гласил: «Свежие Новости о Дочери Ректора», другой: «Дочь Ректора. По слухам в Париже». Дороти подняла глаза и прочитала на углу дома белую надпись «Нью‑Кент‑роуд». Внимание напряглось. Она сумела осознать, что находилась на улице с таким названием и (тут подоспел еще один обрывок загадочно сокрытых знаний) что «Нью‑Кент‑роуд» улица Лондона. Итак, она в Лондоне.
Холодком пробежавшей дрожи отозвался в ней этот вывод. Сознание наконец вполне проснулось, и с четкостью, которой прежде не было, Дороти ощутила неловкую, пугающую странность своего положения. Что же все это значит? Почему она здесь? Как сюда попала? Что с ней произошло?
Ответ явился почти сразу. Она сказала себе – и как будто целиком поняла смысл сказанного: «Конечно! Я потеряла память!».
Девушка и двое парней, тащивших на спине большие рогожные узлы, притормозили, поглядели с любопытством, затем, мгновение помедлив, пошли дальше, но ярдов через пять, у фонаря, снова остановились. Дороти видела, как они, переговариваясь, оглядываются на нее. Один из юношей, щуплый, темноволосый и румяный красавчик лет двадцати, одетый в ветхие остатки модного голубого костюма и клетчатую кепку, имел вид самого типичного, во все сующего свой нос лондонца кокни. Другой был лет на пять постарше и шире раза в полтора – мощный, приземистый, проворный, на свежем розовом лице курносый нос и между губ, толстенных как сосиски, подкова крепких желтых зубов. Этот выглядел настоящим оборванцем и вместо шапки носил на голове растущий чуть не от бровей, густой короткий ворс огненно‑рыжих волос, дававший ему поразительное сходство с орангутангом. Девушка представляла собой глуповатое пухленькое создание в наряде почти таком же, как у Дороти. Довольно отчетливо слышался их разговор.
Довольно отчетливо слышался их разговор.
– Девка‑то, видать, расхворалась, – сказала пухленькая.
Рыжий, бархатным баритоном звучно тянувший «Санни‑бой», оборвал песенку:
– Да не хворь это. На мели она, точняк. Ну прям как мы.
– А че, сгодилась бы для Нобби такая птичка? – ухмыльнулся темноволосый.
– Ох, ты‑то! – укоризненно взвизгнула пухленькая, влюбленно махнув его по затылку.
Парни, скинув поклажу, привалили узлы под фонарем. Потом все трое медленно, не особенно решительно начали приближаться. Рыжий, которого, как выяснилось, звали Нобби
Собравшись вновь сказать «не знаю», Дороти чутко, вовремя остановилась. Из полудюжины мгновенно замелькавших в уме имен она выбрала и произнесла:
– Эллен.
– Эллен! Люля‑кебаб! Без никаких фамилий, коль кинуло на мель. Так вот послушай, Эллен, милушка, мы тут втроем решили на хмель податься, чтобы, значит…
– На хмель?
– Хмелюгу драть! – сердито вставил темноволосый, потеряв терпение от бесконечной тупости Дороти. Вообще держался красавчик мрачно и заносчиво, а его уличный лондонский говор звучал грубее, жестче, чем у Нобби. – Хмеля щас в Кенте собирают! Че, ясно те иль те не ясно?
– О, хмель! Для пива?
– Во, люля‑кебаб! Она понятливая. Давай, детка, врубайся дальше: мы, значит, шлепаем на хмель, уже нам место там обещано и все как надо – ферма Блессингтона, Нижний Молсворт. Но вышел маленький люля‑кебабчик, понимаешь? Грошей у ребятишек нету, так что ногами тридцать пять миль трюхать да еще настрелять дорогой на котелок и чтобы шкиперить [19] .