Солдат выправит! Господину офицеру наипервейшее дело метреску завести, хорошо пунш пить, в карты играть! Разумей, дорогой: на свете есть три вещи, которые для господ офицеров превыше всего, - карты, женщины и вино!
- А долг воинский? - осмелев, смущенно вымолвил сержант.
- Долг воинский? - возвысив голос, повторил поручик. - Придет время, и умирать будем. Русский солдат - наилучший в мире: терпелив, вынослив, храбр, находчив, благороден и земле родной предан до самозабвения! Он не выдаст, не подведет, братец! Русского солдата сам черт боится!
В эту минуту через комнату проходили два офицера с бледными, усталыми лицами. Гремя шпорами и саблями, вялой походкой они прошли в приемную полкового командира.
- Фанфаронишки! Пустомели! За тетушкиными хвостами укрываются! - сквозь зубы злобно процедил Свистунов. - В полку бывают дважды в год. С ними не играй, братец, обчистят в полчаса. Идем отсюда! - Он увлек Демидова на улицу.
Ведя сержанта под руку, поручик дружески спросил:
- Червонцы есть?
Удивленный вопросом, Николенька промолчал.
- Не беспокойся! В долг не беру и сам не даю! - предупредил Свистунов. - А для знакомства нужно, братец, бокал поднять. Время? - Поручик вынул золотой брегет и посмотрел на стрелки. - Пора, Демидов! В "Красный кабачок" на Петергофской дороге. Ах, братец, какие там прохладительные напитки, вафли и...
Остальное он досказал многозначительным взором. Николенька повеселел. Вот когда пришел долгожданный час веселья. Все почтительные и нудные поучения Данилова мгновенно вылетели из головы. Он радостно взглянул на Свистунова. В поручике ему положительно все нравилось: и то, что он хорошо, со вкусом одет, подтянут, и то, что держится с достоинством.
Перед подъездом ожидала карета, а подле нее вертелся дьячок Филатка, одетый в новенькую темно-синюю поддевку, но все с тем же грязным платком на шее - так и не расставался дьячок со своими спрятанными червонцами.
- Твой выезд? - кивнув на карету, спросил поручик.
- Мой! - с удовольствием отозвался Демидов и ждал похвалы поручика. Однако Свистунов весьма небрежно оглядел коней.
- Плохие, братец! - сказал он строго. - Толстосуму Демидову коней надо иметь лучших! Золотистых мастей! Погоди, выменяем у цыган! Ты ведь один у батюшки! А это что за морда? - показал он глазами на Филатку.
- Дядька мой.
- Прочь, оглашенный! - прикрикнул на Филатку поручик, но дядька нисколько не испугался гвардейского окрика. Он проворно вскочил на запятки кареты и закричал:
- Без Николая Никитича никуда не уйду! Дите!
- Черт с тобой, езжай! Но запомни: барин не дите, а господин офицер лейб-гвардейского полка.
Свистунов по-хозяйски забрался в демидовскую карету и пригласил Николая Никитича:
- Садись, братец, славно прокатим. Эй, ты! - закричал он кучеру. - Гони на Петергофскую дорогу, да быстрей, а то бит будешь!
Поручик самовластно распоряжался, и Николенька подчинился ему: не хотелось молодому Демидову опростоволоситься перед блестящим гвардейцем. Без Свистунова он был бы сейчас как рыба без воды. С этой минуты он всей душой прирос к поручику.
Со взморья дул холодный, пронзительный ветер. Наступали сумерки, а на Петергофском шоссе было оживленно: вереницы экипажей - самые роскошные кареты и простая телега крестьянина, наполненная всевозможной поклажей, стремились за город. Скакали конные, чаще гвардейцы, которые не могли пропустить своим ласкающим взором ни одной из дам, сидевших в экипажах. Петербургские модницы в роскошных туалетах, нарумяненные и напудренные, не оставались в долгу, отвечая на призывный взор гвардейцев томной улыбкой.
На седьмой версте от Санкт-Петербурга, в соседстве с грустным кладбищем, шумел, гремел "Красный кабачок". Ожидая гуляк, лихие тройки нетерпеливо били копытами, гремели бубенчиками.
- Прибыли! - закричал Свистунов и первый выскочил из экипажа. - За мной, Демидов!
- Куда вы, батюшка Николай Никитич? - бросился к хозяину дядька.
- В этаком вертепе разорят поганые, опустошат!
- Не мешай! - с неудовольствием отодвинул его Демидов и поспешил за поручиком.
В большом зале было людно, шумно и дымно от трубок. Впереди, под яркой люстрой, вертелись в лихой пляске цыгане. Черномазые, кудрявые, они плясали так, что все ходуном ходило вокруг. Разодетые в пестрые платья молодые цыганки, обжигая горящими глазами, вихляя бедрами и плечами, кружились в буйном плясе. Высокий носатый цыган с густой черной бородой, одетый в бархатную поддевку и в голубую рубашку, бил в такт ладошами и выкрикивал задорно:
- Эх, давай, давай, радость моя!
Шумные гости - гвардейские офицеры, дамы - с упоением смотрели на цыганскую пляску.
- Свистунов! - энергично окликнул поручика кто-то из гуляк, но тот, схватив за руку Демидова, увлек его в полутемный коридор. Навстречу гостям вынырнул толстенький кудлатый цыган.
- Отдельный кабинет и вина! - приказал Свистунов. - Сюда! - показал он на дверь Николаю Никитичу.
Цыган, угодливо улыбаясь, посмотрел на поручика.
- Вина и Грушеньку, душа моя! - обронил Свистунов. - Песни расположены слушать.
Все было быстро исполнено. Только что успели офицеры расположиться в комнате за столом, уставленным яствами и винами, как дверь скрипнула и в кабинет неслышно вошла молоденькая и тоненькая, как гибкий стебелек, цыганка. Большие жгучие глаза ее сверкнули синеватым отливом, когда она быстро взглянула на гостей. Демидов очарованно смотрел на девушку. Одетая в легкое пестрое платье, с закинутыми на высокую грудь черными косами, она прошла на середину комнаты. Склонив головку, тонкими пальцами она стала быстро перебирать струны гитары. Робкий нежный звук легким дыханием пронесся по комнате и замер. С минуту длилось молчание, и вдруг девушка вся встрепенулась, взглянула на Свистунова и обожгла его искрометным взглядом.
- Грушенька, спой нам! - ласково попросил он. Неугомонный гвардейский офицер стал неузнаваем: притих, размяк; ласково он смотрел на цыганку и ждал.
- Что же тебе спеть, Феденька? - певучим голосом спросила она.
Простота обращения цыганки с гвардейским поручиком удивила Демидова; очарованный прелестью юности, он неотрывно смотрел на девушку и завидовал Свистунову.
- Спой мою любимую, Грушенька! - сказал поручик и переглянулся с цыганкой.
И она запела чистым, захватывающим душу голосом. Николай Никитич поразился: цыганка пела не романс, а простую русскую песню:
Ах, матушка, голова болит...
Как пленяла эта бесхитростная песня! Словно хрустальный родничок, словно звенящая струйка лилась, так чист, свободен и приятен был голос. Грушенька сверкала безукоризненно прекрасными зубами, а на глазах блестели слезинки.
Подперев щеку. Свистунов вздыхал:
- Ах, радость моя! Ах, курский соловушка, до слез сердце мое умилила!..
Цыганка умоляюще взглянула на поручика, и он затих. Сидел околдованный и не мог отвести восхищенных глаз. Не шевелясь сидел и Демидов. Что-то родное, милое вдруг коснулось сердца, и какая-то невыносимо сладкая тоска сжала его.
Голос переходил на все более грустный мотив, и глаза цыганки не поднимались от струн. Словно камышинка под вихрем, она сама трепетала от песни...
Демидов неожиданно очнулся от очарования: рядом зарыдал Свистунов. Схватясь пальцами за темные курчавые волосы, он раскачивался и ронял слезы. Цыганка отбросила гитару на диван и кинулась к нему:
- Что с тобой, Феденька?
- Ах, бесценная моя радость, Грушенька, извини меня? - разомлевшим голосом сказал поручик. - Твоя песня мне все нутро перевернула.
Она запросто взяла его взъерошенную голову и прижала к груди:
- Замолчи, Феденька, замолчи!..
Он стих, взял ее тонкие руки и перецеловал каждый перст.