Сев напротив, как никогда похожий на Мефистофеля, он сказал чуть тише и чуть менее уверенно:
"Я долго колебался, говорить тебе некоторые вещи или нет. Иногда это казалось мне глупым и неуместным. В конце концов, мы интересовали тебя как реальные люди или как "персонажи"? Я не был уверен. Я и сейчас еще не уверен. Эти странички могут лишить меня твоей дружбы, ничего не прибавив к сумме твоих знаний. Ты писал себе Город, мазок за мазком, по искривленной поверхности - ты искал поэзии или фактов? Если фактов, тогда ты имеешь право обо всем этом знать".
Как его занесло на мой остров - по-прежнему оставалось загадкой. Спохватившись, он улыбнулся и указал рукой на стайку светляков посреди пустынной обычно бухты:
"Корабль задержится на пару часов, поломка в двигателе. Один из Нессимовых. Капитаном на нем Хасим Коли, старый мой приятель; может, помнишь его? Нет? Ну и ладно. Я примерно представлял себе из твоих посланий, где ты живешь; но высадиться вот так, прямо у тебя на пороге, скажу я тебе!" Сколь сладостно было вновь услышать его смех.
Однако я уже почти не слушал, ибо его слова всколыхнули во мне непреодолимое желание поскорее окунуться в Комментарий, заново пересмотреть не книгу, нет (какое мне до нее дело, если ей не суждено быть даже опубликованной), - но саму структуру видения, точку зрения на Город и его обитателей. Ибо личная моя Александрия стала для меня в одиночестве моем едва ли не единственной дорогой к себе, едва ли не alter ego. Чувства переполняли меня, я не знал, что сказать. "Останься с нами, Бальтазар, выговорил я, - хоть ненадолго..."
"Мы отплываем через два часа, - сказал он и, положив ладонь на лежащую перед ним пачку бумаги, нерешительно добавил: - Это может оказаться неплохим галлюциногеном".
"Прекрасно, - сказал я. - Большего мне и не нужно".
"Мы до сих пор живые люди, - повторил он, - что бы ты ни пытался из нас сотворить, я говорю о тех, кто еще жив. Мелисса, Персуорден - они уже ничего не скажут, они мертвы. По крайней мере, так принято считать".
"Так принято считать. Самые остроумные реплики всегда приходят из-под гробовой доски".
Мы сели и стали говорить о прошлом, весьма натянуто, к слову сказать. Он уже успел поужинать на корабле, а мне нечего было ему предложить, кроме стакана хорошего местного вина, - он сидел и медленно потягивал вино из стакана. Потом он спросил о Мелиссиной дочери, и я провел его к дому под сплетенными ветвями олеандра, туда, откуда мы оба смогли заглянуть в большую комнату, где горел в камине огонь и девочка спала, красивая и очень серьезная, и сосала во сне палец. Бальтазар смотрел на нее, чуть дыша, и его темный безжалостный взгляд смягчился. "Когда-нибудь, - сказал он тихо, Нессим захочет ее видеть. Очень скоро, заметь. Он уже начал о ней говорить, интересоваться. С приближением старости он почувствует необходимость на кого-нибудь опереться - на нее. Запомни мои слова". И он процитировал по-гречески: "Сперва молодые, как виноградные лозы, карабкаются вверх по иссохшим подпоркам, по тем, кто старше, и прикосновения их осторожны и мягки; затем старики карабкаются вниз по прекрасным молодым телам, что не дают им упасть до времени, - каждый к своей смерти". Я молчал. Дышала комната - не мы.
"Тебе здесь одиноко", - сказал Бальтазар.
"Я искал одиночества, я им наслаждаюсь".
"Да, я тебе завидую. Нет, правда".
Затем он заметил неоконченный портрет Жюстин, подаренный мне Клеа в прошлой жизни.
"Тот самый портрет, - сказал он. - Прерванный поцелуем. Как хорошо увидеть его снова - как хорошо! - Он улыбнулся. - Похоже на любимую музыкальную фразу, издавна знакомую, - она дарует одно и то же наслаждение, всегда одно и то же, безошибочно". Я ничего не ответил. Не решился.
Он обернулся ко мне. "А Клеа?" - спросил он наконец голосом человека, решившего допросить эхо. Я сказал: "Я ничего не слышал о ней уже года два. Может, больше. Время здесь не идет в расчет.
Надеюсь, она вышла замуж, уехала в другую страну, у нее дети, репутация живописца и все, чего ей только можно было бы пожелать".
Он удивленно посмотрел на меня и покачал головой. "Нет", - сказал он, и ни слова больше.
Было уже далеко за полночь, когда из темной оливковой рощи его окликнул матрос. Я спустился с ним вместе на пляж, мне было грустно, что он уезжает так скоро. У кромки воды его ждала шлюпка, на веслах сидел матрос. Он что-то сказал по-арабски.
Весеннее море, за день нагретое солнцем, было соблазнительно теплым, и когда Бальтазар шагнул в лодку, мне вдруг захотелось сплавать, проводить его до корабля, стоявшего на якоре менее чем в двухстах ярдах от берега. Я подплыл к самому борту и, чуть шевеля руками и ногами, смотрел, как он карабкается по лееру вверх и как поднимают шлюпку. "Тебя затянет винтом, сказал он сверху. - Плыви, пока не запустили двигатели". - "Сейчас". "Постой - пока ты не уплыл. - Он нырнул в каюту, вернулся и бросил что-то в воду неподалеку от меня - с мягким всплеском. - Роза из Александрии, сказал он, - из Города, готового подарить своим любовникам все, кроме счастья. - Он хохотнул. - Отдай девочке".
"Бальтазар, до свидания!"
"Пиши - если хватит смелости!"
Пойманный, подобно пауку, в путаницу бортовых огней, я повернул туда, где переливались между темным берегом и мной желтые озера света. Я помахал ему рукой. Он махнул в ответ.
Я зажал драгоценную розу в зубах и по-собачьи выплыл к берегу, туда, где лежала одежда. Пока я плыл, я разговаривал сам с собой.
Дома на столе в лужице желтого света лампы лежал объемистый подстрочный Комментарий к "Жюстин" - я решил не менять названия. Текст был исписан весь - на полях, между строчками, поперек - вопросами и ответами, разноцветными чернилами и даже на машинке. На мгновение книга эта показалась мне символом реальности, общей для нас для всех: палимпсест, где каждый оставил свой след и свой почерк, слой за слоем.
Должен ли я теперь учиться видеть заново, чтобы приучить себя к истинам, открытым мне Бальтазаром? Невозможно описать чувство, с которым я читал его ремарки - порой столь подробные, порой же отрывистые, как отрубленные, - те, например, что он поместил отдельно, озаглавив: "Некоторые ошибки и недоразумения", там он написал хладнокровно: "Номер 4. Что Жюстин "любила" тебя. Если она кого и "любила", то Персуордена. Что это значит? Ей пришлось использовать тебя для отвода глаз, в качестве мишени для ревности Нессима, за которым она как-никак была замужем. Персуорден же ни в грош ее не ставил - высшая логика любви!"
И вновь я увидел Город, зеркальную поверхность зеленого озера и изломанные линии каменных чресел у границы пустыни. Политика любви, интриги страсти, добро и зло, каприз и добродетель, любовь и убийство двигались тихо и скрытно в темных лабиринтах александрийских улиц и площадей, борделей и гостиных - кишели, подобно вселенскому съезду угрей в слизистом иле заговоров и контрзаговоров.
Уже занималось утро, когда я отодвинул в сторону заворожившую меня кипу бумаги, Комментарий к настоящей моей (внутренней) жизни, и, как запойный пьяница, повалился на кровать с больной головой, а внутри близким эхом звучал, не умолкая, Город, единственный в мире Город, где встретились и дали плод самые далекие обычаи и расы, перекресток тайных линий судьбы. На границе яви и сна я все еще слышал суховатый голос моего старого друга, повторявший: "Что ты хочешь узнать... что еще ты хочешь узнать?" - "Я должен знать все, чтобы освободиться наконец от власти Города", - ответил я уже во сне.
* * *
"Когда сорвешь цветок, ветка вернется на прежнее место. Не так с цветами сердца", - сказала однажды Бальтазару Клеа.
* * *
Вот так, медленно, неохотно, я вынужден был вернуться к исходной точке, как человек, кото