- Значит, лететь назад? – говорю. – Ты бы спросил, чего мне это стоило!
- Тогда, значит, не придумал, как лететь дешевле. Лети назад и придумывай. Я решил схитрить. Мало ли…
- Значит, лететь в мое прошлое? Но ведь известно, это прошлое не переделаешь…
Но их не проведешь.
- Не валяй дурака, – сказал он. – Никто и не говорит о твоем «прошлом». Тебя отправляют в твое «настоящее». А там думай, как быть. Сюда пускают только реальных участников. Не тех, кто хотел, а тех, кто выдумал такое, чтобы у нас сложилось то, что есть.
И тут я возопил:
- Ладно врать! Я придумал Образ вашего настоящего! Это немало. А?! И придумал, как летать!
- Образы придумывают многие, – сказал он. – Но у нас здесь всё не совсем так, как они придумывали. И значит, это не их будущее.
И тут я вспомнил – господи, я же всегда это знал! – не та причинность, другая причинность! По Образу даже нарисовать Подобие почти что нельзя, и художники ревьмя ревут – не вышло! А уж в жизни-то… Только ты вообразил, как поступить, а тебя судьба –раз и по носу. Потому что ты столкнулся с тем, что скопилось от чужих выдумок. Он был прав, тысячу раз прав.
Был порок в самом направлении творчества. Даже в картинах и то черт-те что делают, а уж в жизни-то!..
- Ну, а как насчет этого?.. – уныло спросил я.
- Насчет чего?
- Апокалипсис-то хоть отменили?
- Отменили. Его каждую тысячу лет отменяли, если кто-то придумывал, как быть, чтобы не допрыгаться.
- Но если моя идея не подхвачена массами…
- Значит, не та идея, – сказал он. Мы разговаривали в тени колонн.
А за вратами снижалось солнце и освещало эскалатор, и из долины поднимался звонкий запах цветов и благоуханная музыка. Будущее существовало.
- А ты внимательно смотрел? – спросил я его. – В списке приглашенных?.. Может быть, я там где-нибудь на полях?..
- Да вот же, – сказал он, – Буцефаловка и ее окрестности. Я подумал и говорю:
- Может, там из знакомых кто?
- Не без этого, – говорит. – Вот Сапожников, например.
- Ну, это понятно, – говорю.
- Нюра Дунаева, Зотов П. А., Анкаголик-Тпфрундукевич.
- Это его псевдоним, – с завистью сказал я. – Его зовут Дима.
- А фамилия?
- Фамилии никто не знает, – говорю.
- Поэтому и мы не знаем. И еще какая-то Минога…
- Дуська, что ли? Скажите… – осторожно спросил я, – А Громобоева там нет? Виктора?.. Он посмотрел на меня в панике:
- Ты что? Совсем рехнулся?..
- А что? – говорю.
Он наклонился и, понизив голос, сказал:
- Он эти приглашения и пишет…
Делать было нечего – надо лететь обратно, додумывать. Моя идея ввиду ее дурацкого облика могла затеряться, а может, еще не стала актуальной силой. Но шанс был.
- Дайте хоть заглянуть к вам…
- Это пожалуйста.
Он кивнул в сторону. Там была смотровая площадка. Я заглянул в телекамеру и стал елозить трансфокатором по ихнему настоящему. Крупный план, дальний план – судя по
всему, было довольно здорово, но почти не так, как предсказывали. Многое мешала видеть зелень деревьев. Всё.
Я сглотнул слюну, оставил площадку и, вздохнув, сказал ему:
- Ладно… Ты прав… Пора возвращаться. И тут он, наконец, заинтересовался.
- Есть идея?
- Даже две, – говорю. – Одна временная, дурацкая, другая, похоже, постоянная. Тогда он вдруг оглянулся и, наклонившись ко мне, спросил шепотом:
- Скажи, а?.. Скажешь?
Я возмутился. И у них махинации. Я мучился, а ему подари!.. Ишь ты… Нет уж… Своим горбом…
- Дурак ты, – сказал он и отвернулся.
И опять он был прав. Он не мог мне ничего подсказать. В моей жизни его еще не было. А я в его жизни уже был. Значит, не он «мой опыт», а я его.
И я в своей жизни поступал по-всякому, так и эдак. И из поступков таких же, как я, гавриков сложилось его «настоящее» время, в котором он живет и как-то ведет себя.
Но кто-то, видно, додумался. Потому что оно существовало – его время. И я его видел со смотровой площадки – чудо, что за долина, и такой покой.
И если я вернусь в свое «настоящее», и моя дурацкая идея будет иметь успех, и действительно Апокалипсис отменят из-за хохота – я буду в их списке приглашенных. А если уж моя фундаментальная идея верна (насчет творчества и его причины –восхищения), то она верна и для его времени. А уж у них – свои проблемы. Иначе не бывает. Он был прав. Я же сам так поступал. У будущего не спросишь, от него – только Образ, у каждого свой, желанный максимум или максимальный кошмар. Но ведь я сам весь, со своими потрохами, моим самомнением и надеждами, был результатом бесчисленных попыток прошлого.
- Знаешь, чего не может знать даже бог? – говорю.
- Чего? – Он быстро обернулся.
- Не может знать, чего он сам захочет в будущем. Он открыл рот… А я закрыл свой.
Надо было все пересматривать и проверять. Дело было нешуточное.
Я дружелюбно похлопал его по плечу и вернулся в свое время – отменять Апокалипсис дурацким способом.
Я надеялся, что для дурацкого дела только такой и годился.
3
… ная телеграмма! – Расслышал я голос женщины, чем-то испуганной. – Протопопов!.. Товарищ Протопопов, срочная телеграмма!
У меня душа начала скучно леденеть. Женщина боялась крупного ушастого щенка, который мотался по участку и лез ко всем с тяжелыми ласками. Но я тогда не обратил внимания на эту простую причину испуга почтальонши, которая выкликала меня из-за калитки дачи, где я жил. У меня на это тоже были причины.
Протопопов – это я, Акакий Протопопов. Имя и фамилию я себе выбрал в этом романе достаточно нелепые, чтобы не подумали, что я как-нибудь героически выпячиваюсь или «якаю». Поэтому несколько игривый тон даже тогда, когда я описываю случаи, когда мне худо, проистекает из того соображения, что для истинного художника любой финал – это не прекращение искусства, а всего лишь начало другого этапа. Пластинка кончилась, иголка хрипит, значит, пришло время другой музыки. Не надо только заранее бояться, что пластинка сломается. Все равно все помрем, чего уж там.
Я помню одного дурачка (это был я), который долго рыдал на трофейном фильме про жизнь Рембрандта и красиво возжелал себе такую судьбу, и это потом влияло на его судьбу. Рембрандта из него, естественно, не вышло, но лиха он хватил предостаточно.
Начнем с того, что на своей свадьбе, когда тесть предложил выпить за спокойную жизнь, этот дурачок в ответ предложил выпить за беспокойную жизнь. И он ее получил почти немедленно. Дело происходило после воины, и тесть, как человек реальной жизни, хотел покоя. А дурачок, который недавно посмотрел другой трофейный фильм, по Марку Твену, а именно – «Принц и нищий», опять рыдал довольно долго в темноте сеанса. Он тогда много рыдал в одиночку, но на людях – ни-ни, ему объяснили, что это не по-мужски. А все, что не по-мужски, было плохо, мужчина даже гадость делает, выпрямившись и сверкая глазами, и надо было распрямлять грудь, подтягивать живот и презрительно щуриться во всех мужских компаниях, где каждый мужчинка боялся жизни и смерти, но надеялся, что другой не боится.
А этот дурачок действительно не боялся жизни, потому что он действительно не боялся смерти. И это, видимо, окружающими как-то ощущалось и учитывалось, хотя об экстрасенсах тогда и слуху не было.
Не потому, что он был какой-нибудь необыкновенный смельчак и ничего не боялся, вовсе нет, он очень часто боялся того, что для остальных людей было – хы-тьфу, но к своей личной смерти он был действительно аб-со-лют-но равнодушен. И это передавалось.