Конечно, тут бы надо рассматривать этот вопрос на фоне экономических, исторических и прочих обстоятельств – почему так все сложилось с художеством, а не этак. И, конечно, женщину эту, администраторшу, понять можно – конечно, люди так нахлебались от «особенных» людей, что как скажут про кого-нибудь, что он «особенный», так настораживаешься – не сел бы на голову, поскольку он «особенный». Надоело людям кланяться-то. Век не тот. Сильному уж и то кланяться не хотят. А тут «особенные» какие-то. И опять ему привилегии, видишь ли. Живи по правилам, как все, – и никаких привилегии тебе не надо будет. Делай, как все, и будет и тебе хорошо, и остальным не обидно.
Но только вот беда, дорогой дядя, художество – это такая область промышленности, где быть исключением – и есть правило.
Главное правило для художника – быть исключением. Хочешь, не хочешь. Такая промышленность.
Потому что, если я два велосипеда сделаю вместо одного, то это будет – два велосипеда. А если я два раза один и тот же стих напишу, то это будет один стих, а не два. Стих или картину, любое сочинение – все равно. А сколько раз я эту картину изготовлю, сколько штук я этого сочинения изготовлю – это уже значения не имеет. Это называется тираж. Тираж, повторение, репродукция – это есть ремесло. А искусство каждый раз происходит по одному разу.
Вот в чем особенность, дорогой дядя.
И вот я спрашиваю – кому все это нужно? Что ответить? И хочу все потихоньку вспомнить и разобраться. Пришел я однажды в Третьяковскую галерею посмотреть «Боярыню Морозову». И вижу – в зале рядом с ней устанавливают холст, по размеру равный «Боярыне Морозовой». На подрамнике, честь по чести, копию будут делать –один к одному, повторение. Ладно, думаю, кому-то заказали. Заглянул я на грунтованную сторону холста и вижу – огромная фотография, бледная, во весь холст, даже перерисовывать не надо по клеточкам. Серенькая такая «Боярыня Морозова» огромного размера. Теперь только краски наложить.
Я узнал – заказали знаменитому художнику, деньги огромные – триста тысяч на старые деньги. Заказ. Сурикову такие деньги и не снились, когда он свою «Боярыню Морозову» писал. И надо было теперь этому художнику поверх этого фотографического рисунка накладывать краски – мазок к мазочку, один к одному. И я подумал: ну работенка!.. Тут сдохнешь… Но и деньги такие, перед которыми не устоишь. Триста тысяч на старые деньги – так мне служители сказали. И пошла работа.
Хорошо пошла, дорогой дядя. Художник опытный. Цвет видит как надо. Техникой владеет. Академии кончал. Размеры одинаковые с картиной-подлинником. Рисунок нанесен фотографией. Тут уж все точно. И пошла работа. Хорошо пошла. Мазок к мазочку – и стала появляться картина – вторая «Боярыня Морозова». Думаю – ну, силен! Силен!.. И чем больше стала проявляться картина «Боярыня Морозова», тем больше начала она становиться непохожа на «Боярыню Морозову»… Синюшная какая-то. Он уж из одного угла к другому шел, и в разных местах пробовал писать, и так и эдак, а все равно – куда-то вбок уходила картина, и получалось не то. Узнать, конечно, можно, что «Боярыня Морозова» – поверх фотографии писана, все персонажи на своих местах, а вот «Боярыня Морозова» не получалась. Ну какая разница, вроде бы чуть небо непохоже, чуть наряды непохожи по цвету, а видно было, как мается художник, делая копию, и как картина начала плясать вся, и цвета стали как в сумасшедшем доме, цветовая музыкальная помойка – смотреть на это было непереносимо, а еще чуть не две трети холста заполнять надо было.
Долго стояла эта копия, долго. Работа долго шла, а потом перестал холст заполняться, долго стоял незаконченный, а по правде сказать, и не начатый. А потом его увезли куда-то. Номер-то и не прошел.
Думаю – как же так? Ведь все подготовлено, оставалось краски положить? А положить-то и не удалось.
Я уж потом еще раз в Третьяковку пришел, когда этот холст увезли, страшный. А к нему так привыкли, что без него даже пусто показалось. Подошел я к «Боярыне» и вижу, стоит возле нее человек с безумными глазами – до сих пор не знаю –был ли это тот самый знаменитый художник или кто-нибудь другой. Но явно не один я про эту копию думал. Стоит и на «Боярыню» смотрит неподвижно. Я говорю: – Пусто в зале стало без копии… А он не отвечает.
30
Дорогой дядя, представь себе такое…
…Красавица, пойми меня, тирьям, тирьям, тирьям пам-пам. И тромбон слюни выдувает –ф-фух-ну! – Оперная студия Чайковского.
А на потолке вдруг – грохот и тяжелый удар. Это училище Вахтангова на фехтовании делает выпад.
А профессор говорит:
- Продолжаем… Голова – это шар, нос – это призма. Три учебных заведения в одном здании.
Мертвенные школярские лица нарисованных натурщиков, и на некоторых листах в верхнем правом углу цифра 5 красным карандашом. Высоко взлетел. «Кто умеет писать – пишет, кто не умеет писать – учит». Так ведь то Чистяков говорил! А в институте заповедь – сначала пройди школу, а уж потом ого-го. А на 90 процентов ого-го и не вышло. Дрессировка вышла, а душа погасла.
А кто, бывало, плюнет на системы и на глазок, на глазок, по своей воле и душе – тому стипендию долой. А это значит – ищи халтуру или из института прочь. Разве что родители состоятельные. Естественный отбор, так сказать. А где ж он естественный, когда он именно, что противоестественный.
Ни ананас картошку не заменит, ни картошка ананас. Нужны оба. Но к каждому – свой подход, а то не будет обоих. И будет голод и авитаминоз, в данном случае – духовные. Ананас – это, к примеру, Моцарт, картошка – Бетховен. И нежная пища нужна, и грубая. Человеку все нужно. Зачем же сальериев плодить?
Это только для барышень и болонок – нежность и грубость несовместимы. А в жизни все совместимо и перепутано.
Я только раз в жизни видел у человека нос, похожий на призму. Ах да, я уже писал об этом. Но это было настолько ужасно, что я до сих пор как вспомню, так начинаю икать. Так и учились. Сейчас, говорят, лучше. Ну, это рисунок на бумаге. А живопись как? Нарисовать на холсте все, а потом раскрашивать?
До этого все же не доходило. Какие-то остатки старых привязанностей все же сохранились. Понимали, что живопись – это не раскрашенный рисунок. В раскрашенном рисунке цвет какой попало, лишь бы объем выявить – светики, тенечки – зеленоватая грязная слизь, лягушатина. Стихия цвета – это особая стихия. Сто лет открытий на одном уроке не скинешь. Значит, как совместить цвет с формой? Отношениями. Отношения – это когда красивый цвет рядом с красивым цветом вдруг выглядит безобразно. Потому что из разных картин. А если из одной – музыка. У кого этой музыки в душе нет, тот ее с натуры не спишет. Иначе, зачем живопись? Есть цветное фото. Оно с годами все лучше. Многие и сомневаются – может, живописи конец пришел? И я сомневался – зачем руками делать то, что может машина-аппарат. Теперь я знаю стихи Заболоцкого:
Любите живопись, поэты.
Ведь ей единственной дано
Души изменчивой приметы
Переносить на полотно.
Но если б я их и тогда знал, я бы их и тогда не понял, как и сейчас чтецы и читатели не понимают.
Но только сейчас я знаю, почему ей единственной дано.
А дело в том, что «души изменчивой приметы» – это не приметы изменчивой души натурщика. Это может схватить и фото, а приметы изменчивой души художника, который картину писал. Есть душа? Есть приметы. Нет души – нет и примет. А Федор Федорович опомнился и закричал:
- Главное в живописи – отношения! Это уж я точно знал. На своей шкуре.