— Пожалуйста, не надо.
— Ладно, давай сейчас этого не обсуждать.
Тут подали разделанного омара.
Он был нежный, с какой-то особенной, тающей прелестью двигательных мышц, то есть хвоста, да и клешни были превосходные — не слишком тощие, но и не слишком мясистые.
— Омар отъедается в полнолуние, — сказал полковник. — Когда луны нет, его не стоит заказывать.
— Я этого не знала.
— Это, наверно, потому, что в полнолуние он может есть всю ночь. Или в полнолуние пищи больше.
— Их, кажется, привозят с берегов Далмации?
— Да, — подтвердил полковник. — Это у вас тут самые рыбные места. Пожалуй, я мог бы сказать — у нас.
— Вот и скажи, — сказала девушка. — Ты и представить себе не можешь, как иногда важно что-то высказать.
— Да, но куда важнее написать это на бумаге.
— Нет, — сказала девушка. — Неправда. Разве бумага поможет, если слова не идут от сердца?
— А что, если у тебя нет сердца или сердце твое подлое?
— У тебя есть сердце, и оно совсем не подлое. «Эх, с каким бы удовольствием я променял бы его на новое, — подумал полковник. — И зачем только из всех моих мышц сдает именно эта?» Но вслух полковник ничего не сказал и сунул руку в карман.
— На ощупь они чудные, — сказал он. — И ты у меня просто чудо.
— Спасибо, — сказала она. — Я буду вспоминать это всю неделю.
— Тебе достаточно взглянуть в зеркало.
— Терпеть не могу смотреться в зеркало, — сказала она. — Красить губы и облизывать их, чтобы помада легла ровнее, расчесывать такую копну волос — разве это жизнь для женщины или для влюбленной девушки? Не так уж весело смотреться в зеркало и тратить время на женские уловки, когда тебе хочется быть луной и самыми разными звездами и жить со своим мужем и родить ему пятерых сыновей!
— Тогда давай поженимся.
— Нет, — сказала она. — Мне пришлось принять на этот счет решение. Как и насчет всего остального. У меня ведь целая неделя, чтобы принимать решения.
— Я тоже принимаю решения, — сказал полковник. — Но твое решение меня просто убивает.
— Давай тогда не будем о нем говорить. А то и у меня вот здесь немножко ноет. Давай лучше узнаем, что еще нам подаст Gran Maestro. Пожалуйста, пей вино. Ты его даже не попробовал.
— Сейчас попробую, — сказал полковник. Он выпил глоток, вино было холодное и прозрачное, как вина Греции, но не терпкое, а запах был таким же свежим и ароматным, как у Ренаты.
— Оно похоже на тебя.
— Да. Знаю. Поэтому я и хотела, чтобы ты его попробовал.
— Я пью, — сказал полковник. — И выпью весь бокал.
— Ты хороший.
— Спасибо, — сказал полковник. — Я это буду вспоминать всю неделю и постараюсь быть хорошим. — Потом он позвал Gran Maestro.
Gran Maestro подошел к ним с видом заговорщика, совсем позабыв о своей язве.
— Что вы предложите нам еще? — спросил полковник.
— Надо подумать, — сказал Gran Maestro. — Сейчас узнаю. Ваш земляк сел тут рядом, ему все слышно. Он отказался сесть в дальний угол.
— Ладно, — сказал полковник, — мы уж позаботимся, чтобы ему было о чем писать.
— Знаете, он ведь пишет каждую ночь! Мне рассказывал мой товарищ из той гостиницы.
— Отлично, — сказал полковник. — Это показывает, что он человек прилежный, даже если он уже исписался.
— Все мы люди прилежные, — сказал Gran Maestro.
— Кто в чем.
— Пойду выясню, что у нас сегодня из мясного.
— Выясните как следует.
— Я человек прилежный.
— И к тому же чертовски рассудительный. Когда Gran Maestro отошел, девушка сказала:
— Он прекрасный человек, я рада, что он тебя любит.
— Мы с ним друзья, — сказал полковник. — Надеюсь, у него найдется для тебя хороший бифштекс.
— Есть один отличный бифштекс, — сообщил, возвратившись, Gran Maestro.
— Возьми его, дочка. Меня все время кормят бифштексами в офицерской столовой. Хочешь с кровью?
— Да, пожалуйста, с кровью.
— Al sangue, 39 — заявил полковник. — Как говорил Джон, объясняясь с официантом по-французски: crudo 40 , blue 41 , а проще говоря — с кровью.
— Значит, с кровью, — повторил Gran Maestro. — А вам, полковник?
— Эскалоп в сладком винном соусе и цветную капусту в масле. Если найдется, дайте еще артишок с уксусом. Тебе что к мясу, дочка?
— Картофельное пюре и салат.
— Не забывай, что ты еще растешь.
— Да, но я не хочу расти слишком или не там, где надо.
— Тогда все, — сказал полковник. — Как насчет fiasco 42 вальполичеллы?
— Мы не держим вина в fiasco. У нас ведь первоклассная гостиница. Вино мы получаем в бутылках.
— Совсем забыл, — сказал полковник. — А помните, оно стоило тридцать чентезимо литр?
— А помните, как на станциях мы швыряли из эшелонов пустыми бутылями в жандармов?
— А возвращаясь с Граппы, побросали под гору оставшиеся гранаты!
— И те, кто видел взрывы, решили, что австрийцы прорвали фронт, и как вы перестали бриться, и мы носили fiamme nere 43 на серых тужурках, а под тужуркой серый свитер.
— И как я напивался до того, что даже вкуса вина не различал! Ну и бедовые же мы были ребята, — сказал полковник.
— Еще какие бедовые, — сказал Gran Maestro. — Просто головорезы, а вы были из нас самый отпетый.
— Да, — сказал полковник. — Это верно, мы были головорезы. Ты уж нас прости, дочка, ладно?
— А у тебя не осталось фотографии тех лет?
— Нет. Мы тогда не снимались, кроме того раза, с господином д'Аннунцио. К тому же большинство из нас плохо кончили.
— Кроме нас двоих, — сказал Gran Maestro. — Ладно, пойду присмотрю за бифштексом.
Полковник задумался — теперь он снова был младшим лейтенантом и ехал на грузовике, весь в пыли, на лице его были видны только стальные глаза, веки были красные, воспаленные.
«Три ключевые позиции, — вспомнил он. — Массив Граппы с Ассалоне и Пертикой и высотой справа, названия которой не помню. Вот где я повзрослел, каждую ночь просыпаясь в холодном поту, — мне все снилось, будто я не могу заставить своих солдат вылезти из машины. И зря они вылезли, как потом оказалось. Ну и ремесло!» — В нашей армии, — сказал он девушке, — ни один генерал, в сущности, никогда не воевал. Для них это занятие непривычное, поэтому наверху у нас не любят тех, кто воевал.
— А генералы вообще воюют?
— Ну да, пока они еще капитаны или лейтенанты. Потом это выглядело бы просто глупо. Разве что отступаешь, тогда волей-неволей приходится драться.
— А тебе много пришлось воевать? Я знаю, что много. Но ты расскажи.
— Достаточно, чтобы наши мудрецы причислили меня к разряду дураков.
— Расскажи.
— Когда я был мальчишкой, я дрался против Эрвина Роммеля на полпути между Кортиной и Граппой, которую мы тогда удерживали. Он был еще капитаном, а я исполнял обязанности капитана, хоть и числился всего младшим лейтенантом.
— Ты его знал?
— Нет. Я познакомился с ним только после войны, когда нам можно было поговорить. Он оказался человеком приятным, мне он понравился. Мы вместе ходили на лыжах.
— А ты много знал немцев, которые тебе нравились?
— Очень много. Больше всех мне нравился Эрнст Удет.
— Но ведь они так подло поступали!
— Конечно. А разве мы всегда поступали благородно?
— Я не могу относиться к ним так терпимо, как ты, — ведь это они убили моего отца и сожгли нашу виллу на Бренте! Мне они никогда не нравились. Особенно с того дня, как немецкий офицер у меня на глазах стрелял из дробовика по голубям на площади Святого Марка.
— Я тебя понимаю, — сказал полковник. — Но, пожалуйста, дочка, пойми и ты меня. Когда убьешь так много врагов, можно позволить себе быть снисходительнее.
— А сколько ты убил?
— Сто двадцать два верных. Не считая сомнительных.
— И совесть тебя не мучит?
— Никогда.